Он говорил, что Орсон Уэллс достиг всего в первом же фильме, а ему самому до этих вершин — идти и идти, и каждый фильм — следующая ступенька, но все равно не дойти. Читать эти слова мне удивительно. Где Уэллс — и где Кесьлёвский. Одаренный, энергичный подросток с откровениями о том, что богатые тоже плачут, — и небывалый художник, который, кажется, родился взрослым? Но эта способность понимать, что в мире есть, по словам Гете, непостижимое и недостижимое совершенство, сама по себе — свойство мастера. А кроме того, именно небывалость того, что сделал Кесьлёвский, думаю, не позволяла ему самому — и к счастью — оценить результат. Он говорил, что оказался «на ряд впереди, чем заслуживает» просто потому, что «на него сейчас мода». И эта искренняя скромность — то есть требовательность к себе — вызывает у меня восхищение. Казалось бы, из того материала, на том честном пути, которым он шел, при той сдержанности средств и неуловимости исследуемых материй, при том презрении ко всякой претенциозности, которая делает каждый его кадр настоящим, не могло получиться «великое» искусство. Смешные слова. Великое искусство. А какое же еще? Как хорошо, что он не стремился делать великое. Его путь в кинематографе — удивительно честный, начиная с тех провалов на вступительных экзаменах, после которых он решил поступить в киношколу просто из принципа, из гордости, а вовсе не потому, что хотел работать в кино. И эти документальные фильмы в начале пути, каждый из которых — исследование возможности кинематографа проникать вглубь, рассказывать о большем, чем видно, — и одновременно этических границ кино, которые служат, конечно, и эстетическими его границами. И как будто осторожный переход к игровому кино с помощью фильма, одновременно и личного, и полудокументального, «Персонал». И тайный манифест в финале «Кинолюбителя», когда герой направляет камеру на самого себя. Какой-то совершенный, совершенно честный путь, при котором каждый фильм оказывался сильнее предыдущего, но вовсе не потому, что предыдущий был хуже.