Рапорт из осажденного города
«Поэт в Польше — это барометр», — справедливо заметил однажды Чеслав Милош. На введение военного положения и последующие за этим репрессии в отношении оппозиции польская поэзия отреагировала незамедлительно. Тем более, что большинство польских поэтов были не просто свидетелями, но и активными участниками происходящего, многие были интернированы в первые же дни как особо опасные для власти оппозиционеры.
Несмотря на аресты, задержания и облавы, поэты быстро мобилизовались. Тот же Милош на страницах парижской «Культуры» в 1984 году сравнивал польскую поэзию времен военного положения с поэзией военной поры: «Как и тогда, поэзия наша оказалась в авангарде, там, где слово писателя выступало в защиту человека, против террора и жестокости». Стихи оказались очень действенным оружием — люди запоминали их влет, читали наизусть, распространяли среди знакомых. Тем более, что система распространения была уже налажена — еще с 70-х годов в Польше действовала целая сеть подпольных издательств, которая называлась «drugi obieg» (дословно «второе обращение»). Ее принципиальное отличие, скажем, от советского самиздата заключалось в том, что эта система была способна конкурировать с официальной издательской сетью не только по количеству издаваемых произведений, но и по тиражам. Так что важнейшие польские тексты 80-х появились именно в этих подпольных издательствах.
В 1983 году одно из таких издательств публикует новую книгу стихов Збигнева Херберта «Рапорт из осажденного города». Вскоре она будет переиздана в Париже. Херберт не был интернирован, поскольку властям ПНР приходилось считаться с его всемирной известностью, при этом лояльностью Херберт не отличался. Заглавное стихотворение из его нового сборника стало не только формулой нравственного сопротивления польского народа, но и приговором польскому XX веку:
...я должен быть точен но не знаю когда началось нашествие
двести лет назад в декабре сентябре
может быть вчера на рассвете
все тут больны потерей чувства времени
осталось нам только место привязанность к месту
еще мы удерживаем руины храмов призраки садов и домов
если утратим руины не останется ничего...
(перевод Владимира Британишского)
Выражение «осажденный город» очень точно передавало настроения поляков. Стихи Херберта были проникнуты не только горечью, но и глубокой самоиронией, и благодаря этому поэт стал для польского читателя одним из главных духовных авторитетов эпохи. Дело было еще и в удивительной универсальности этих стихов — как всегда у Херберта, польское и общечеловеческое, далекая история и современность находились в равновесии, что делало эту поэзию и актуальной, и вневременной. Как замечал по сходному поводу Бродский, «чем человек современнее, тем он древнее».
Стихи и воззвания
У стихов той поры была особая миссия, и польские поэты отлично это понимали. Поэт и активист оппозиции Лешек Шаруга писал в те дни: «Ты должен записывать факты / ты должен спасти память / стихи должны стать документом / забудь о красивостях (...) застреленные шахтеры / тебе отдали свой голос / только так могут они говорить / только так могут кричать». Многие вняли тогда этому призыву и на время отказались от сложных образов, метафор и иносказаний. Эпоха требовала назвать вещи своими именами — введение военного положения было воспринято как война, объявленная собственному народу. Появилось даже выражение «польско-ярузельская война».
Рышард Крыницкий, например, впоследствии признавался, что писал тогда не стихи, а поэтические листовки, считая их более востребованными. Таких текстов действительно много в его сборнике «Если в какой-то стране. Стихи и воззвания», вышедшем в самиздате в 1983 году:
Тем, кто защищает войну,
которую самозванная власть
ведет против своего народа,
и говорят: «Это внутреннее дело Польши,
не нужно вмешиваться»,
мы отвечаем:
если в какой-то стране
стреляют в людей,
если в какой-то стране
переполнены тюрьмы
если в какой-то стране
правят спецслужбы
и царит беспредел,
бейте тревогу.
Мы не хотим, чтобы внутренним делом Польши
были беззаконие,
голод и угнетение, позор и отчаяние.
На события декабря 81-го откликнулись и польские поэты, находившиеся тогда в эмиграции. Адам Загаевский с декабря 1982 года жил в Париже. Его стихи о разгроме «Солидарности» были полны горечи и бессильного гнева — как, например, стихотворение «Железо»: «Почему именно в декабре? / Летят тяжелые серые голуби снега, / падают на тротуарные плиты. / Что может талант против железа, / мысль против мундира, / музыка против дубинки, / радость против страха, / тяжелый серый снег / накрывает робкие всходы мечты».
Загаевский пытался понять, в чем причина этой катастрофы — и делал очень неутешительные выводы:
Мы умеем жить лишь в условиях поражения.
Узы дружбы становятся крепче,
любовь чутко поднимает голову.
Даже вещи становятся чище.
В воздухе танцуют стрижи,
привыкшие к бездне.
Дрожат листья тополя.
Неподвижен лишь ветер.
Темные силуэты врагов становятся резче
на светлом фоне надежды. Крепчает
мужество. «Они», — называем мы их, «мы», — говорим о себе,
«ты» — называют меня. Сладок нам горький чай
со вкусом библейских пророчеств. Только бы нас
не застала врасплох победа.
(«Поражение»)
Станислав Баранчак, выдающийся поэт и переводчик, тоже не ограничивался исключительно литературной деятельностью. Он был в числе основателей Комитета защиты рабочих, созданного в 1976 году, принимал участие в независимом издательском движении и во многих оппозиционных акциях. В 1980 году поэт уехал в США, где занял должность профессора Гарвардского университета, а после введения военного положения активно включился в культурную жизнь эмиграции. Один из самых пронзительных текстов Баранчака, связанных с событиями тех лет, — это стихотворение «Гражине», посвященное активистке «Солидарности» Гражине Куронь, жене оппозиционера Яцека Куроня. Начиналось оно так:
Помнить о сигаретах. Пусть будут всегда под рукой,
чтобы сразу в карман их сунуть, если за ним придут.
Помнить наизусть регламент свиданий и передач.
Владеть искусством принужденной улыбки.
Одним лишь взглядом гасить вопль полицейского,
спокойно заваривать чай, пока они роются в ящиках.
Из лагеря или больницы писать письма — мол, все в порядке.
Как и ее муж, Гражина Куронь была интернирована, затем освобождена по состоянию здоровья, после чего умерла от болезни легких, не дождавшись разрешения на выезд из страны, чтобы лечиться за границей. Яцек Куронь, от чьего имени Баранчак говорит во второй части стихотворения, за все время своего заключения смог повидаться с женой всего дважды.
...назло, навсегда я запомню
эту черточку на радужке, эту морщинку в уголке губ.
Знаю, на мою последнюю открытку ты не ответишь.
Но я буду винить в этом кого-то реального,
почтальона, авиакатастрофу, цензуру,
не небытие, которого, согласись, не бывает.
Несмотря на то, что волна арестов, прокатившаяся по стране, для многих оказалась полной неожиданностью, власти довольно быстро столкнулись с серьезным общественным сопротивлением. На некоторых заводах, шахтах и судоверфях начались акции протеста, люди искусства отказывались сотрудничать с государственными масс-медиа, а когда по телевидению показывали вечерние новости, люди демонстративно выходили гулять с собаками, даже если собак у них дома отродясь не было. Протест отразился и на внешнем виде поляков — многие в те дни носили на лацканах пиджаков черные крестики с миниатюрным польским орлом в короне или буквой «S». Некоторые мужчины, освободившись из мест интернирования, в знак протеста продолжали носить отпущенные за решеткой бороды, и это даже вошло в моду.
И, конечно, одной из форм протеста была поэзия, создаваемая в том числе и в местах заключения. Виктор Ворошильский, к примеру, написал в спецлагере для «политических» книгу «Дневник интернированного», Анка Ковальская — сборник стихотворений «Государственные интересы». А Петр Мицнер, оказавшийся в тюрьме Бялоленка, переоборудованной под изолятор временного содержания, создал там стихотворный цикл «Листки военного положения»:
в этой стене
есть щели
у этой тюрьмы
нет крыши
каждая вторая пуля —
дура
об этом знают те
кого здесь нет
Эпоха и режим приказывали поэтам молчать — вот почему одна из самых важных поэтических книг того времени, спасшая, по мнению некоторых критиков, честь польской поэзии, называлась «Тишина». Ее написал выдающийся поэт Богдан Задура, формально принадлежавший к тому же поколению, что и Загаевский с Баранчаком, но по-настоящему оцененный позже, уже в 90-е годы. Тогда же была издана его «Тишина», включающая заглавную поэму, которую сегодня считают одним из важнейших свидетельств того времени. Таких свидетельств было, впрочем, немало. Стихи Мирона Бялошевского, Кшиштофа Карасека, Юлиана Корнхаузера, Ярослава Марека Рымкевича, Антония Павляка, Томаша Яструна, Яна Польковского и многих других составили уже не одну антологию польской поэзии о военном положении, первая из которых вышла еще в июне 1982 года, в польском эмигрантском издательстве в Лондоне.
Проза о «польско-ярузельской войне»
Польская проза, как и положено прозе, отреагировала на происходящее далеко не сразу. Первые отклики носили характер художественных репортажей и дневников (а иногда и псевдоневников), как, например, «Рапорт о военном положении» Марека Новаковского, выпущенный в начале 80-х в издательстве Ежи Гедройца «Instytut Literacki» в Париже, «Подземная река, подземные птицы» и «Восходы и закаты луны» Тадеуша Конвицкого, а также «Дневник ярузельской войны» Гжегожа Мусяла. Настоящей сенсацией стали «Польские беседы летом 1983 года» Ярослава Марека Рымкевича, изданные в 1984 году в Париже.
У польских 80-х оказался богатый тематический потенциал, это была действительно очень любопытная декада, за которую Польша успела пережить многое: безнадегу и экзистенциальный холод первых месяцев военного положения, медленное гниение режима и, наконец, его падение в 89-м году. Со временем образ ПНР в стадии разложения вполне предсказуемо начал привлекать авторов, родившихся в середине 70-х годов прошлого века: достаточно вспомнить Михала Витковского и его роман «Фотообои» или Анну Каньтох. К реалиям эпохи военного положения обращается Давид Беньковский в своем дебютном романе «Всё при мне» (2001), юные герои которого взрослеют после крушения их надежд, связанных с «Солидарностью». А журналист Беата Тадла несколько лет назад выпустила книгу «Воскресенье без Телеранека» («Teleranek» — название популярной польской телепередачи для детей, своего рода аналог нашей «АБВГДЕйки»), сборник историй о польской действительности 80-х, которая для сегодняшнего молодого поколения представляется чем-то вроде ушедшей под воду Антлантиды.
Похититель книг
Одним из лучших польских романов о том непростом времени по праву считается книга известного писателя, сценариста и режиссера Януша Андермана «Cały czas» («Вся жизнь»), вышедшая в 2006 году и номинировавшаяся на главную польскую литературную премию «Нике». Сразу после выхода «Всей жизни» Адам Михник, чье доброе слово дорогого стоит, опубликовал на страницах «Газеты выборчей» развернутую восторженную рецензию на роман, отметив, что эта книга наверняка не понравится любителям патриотических мифов, поскольку довольно безжалостно — пусть и несколько провокативно — высмеивает польскую историческую мифологию.
В 2009 году знаменитый польский кинорежиссер Януш Моргенштерн (создатель таких культовых фильмов, как «До свидания, до завтра» и «Ставка больше, чем жизнь») снял по роману «Вся жизнь» удивительно тонкий, смешной и одновременно меланхоличный фильм «Меньшее зло» (название содержало легко узнаваемую отсылку к знаменитому телевизионному выступлению генерала Ярузельского утром 13 декабря 1981 года, когда генерал назвал введение военного положения «меньшим злом»). В фильме сыграли кинозвезды первой величины — Януш Гайос, Магдалена Целецкая, Войцех Пшоняк, Леслав Журек, Борис Шиц и другие, а музыка Михала Лоренца добавила картине типично польского шарма.
«Вся жизнь» написана в жанре плутовского романа, это своего рода современная версия «Карьеры Никодима Дызмы». Главный герой книги, имя которого скрыто за инициалами А. Z. (то бишь А. Я., эдакая «альфа и омега») — молодой поэт, опубликовавший в конце 70-х несколько стихотворений в жанре визуальной («конкретной») поэзии. Чтобы спастись от службы в армии, юноша с помощью знакомой эссеистки из Союза писателей оказывается в психиатрической лечебнице в Творках. В больнице молодой поэт знакомится с загадочным пациентом, который постоянно что-то пишет и явно страдает манией преследования. После того, как этого пациента находят повесившимся, A. Z. забирает себе его тетради, которые тот прятал в матрасе, начинает читать и обнаруживает, что перед ним роман необыкновенной литературной силы и смелости. Выйдя из больницы, поэт немедленно перепечатывает роман на машинке и публикует под собственным именем, сначала в самиздате, а потом за границей — и становится звездой независимой литературы. Почувствовав вкус славы, A. Z. начинает красть чужие литературные произведения, цинично используя для этого свой успех у прекрасного пола, и за несколько лет добивается довольно впечатляющих результатов, пока одним декабрьским утром не обнаруживает, что его домашний телефон отключен, а по телевизору Ярузельский объявляет о введении военного положения...
«Вся жизнь» — это не только история лгуна и пройдохи (к которому, впрочем, испытываешь амбивалентные чувства, настолько увлекательно и оригинально построено повествование), но и яркий, немного карикатурный портрет польской действительности, начиная с 70-х годов прошлого века и заканчивая нашим временем. Действительности, где одна эпоха сменяет другую, но абсурд жизни остается тем же самым. Немало в романе и страниц, посвященных грозным реалиям военного положения:
«По улицам ползли бронетранспортеры, пешеходы на тротуарах уступали дорогу милицейским и военным патрулям, увешанным автоматами. В металлических корзинах пылал кокс, вокруг толпились замерзшие солдаты. (...) Царила атмосфера оккупации, вернулся язык времен войны. Задержания, проводимые милицией, тут же получившей прозвище “гестапо”, называли “облавами”, засады на квартирах — “котлами”, место содержания интернированных, даже если им был армейский дом отдыха — “лагерем”. (...) Он скрывался. Днем болтался по городу, заходил в костел святого Мартина, узнавал новости, а вечером приходил к кому-нибудь из знакомых переночевать. Часто в таких квартирах спало по несколько человек, застигнутых врасплох комендантским часом — в десять вечера людей словно ветром сдувало с улиц».
От бардов до группы «U2» и колядок
Одной из самых популярных форм борьбы с режимом средствами искусства в то время была песня протеста. Причем к началу 80-х годов этот жанр существенно расширил свои стилистические возможности, поскольку в Польше наряду с авторской песней уже существовала своя рок-музыка.
Конечно, польские барды (Яцек Качмарский, Пшемыслав Гинтровский, Ян Кшиштоф Келюс), очень внимательно работавшие со словом, продолжали оставаться в авангарде сопротивления. Подлинным хитом той эпохи была знаменитая песня «Стены» Яцека Качмарского. Были в реперутаре Качмарского и песни откровенно сатирические и даже смешные, как, например, песня «Świadectwo» («Свидельство»), написанная от лица оказавшегося в Швеции польского беженца, в которой рассказывалось о подлинно сюрреалистических реалиях тогдашней Польши:
Ералаш в стране, товарищ —
от столицы до глубинки
полонез играют «Сварщик»
и ментовские дубинки.
Позднее, уже в 90-е годы, Качмарскому перед исполнением этой песни приходилось объяснять более молодой аудитории значение некоторых терминов, появляющихся в «Свидетельстве». Тогда уже мало кто помнил, что во время военного положения «Сварщиком» в шутку называли генерала Ярузельского, который любил носить огромные темные очки.
Польские рокеры тоже не остались в стороне. На волне популярности британского панк-рока и его нью-йоркской модификации — «новой волны», в Польше в начале 80-х появилось множество интересных групп, таких, как «Republika», «Maanam», «Lady Pank». Летом 1983 года группа «Maanam» записала альбом «Nocny Patrol» («Ночной патруль»). В одноименной песне альбома воссоздается атмосфера, царившая на краковских улицах зимой 1982 года — комендантский час, милицейские патрули преследуют немногочисленных актвистов и случайных прохожих.
Трагические события в Польше привлекли внимание и зарубежных музыкантов. В феврале 1983 года вышел альбом «War» («Война») ирландской группы «U2», которая всегда активно интересовалась политикой и с готовностью реагировала своими песнями на многие политические катаклизмы, не ограничиваясь проблемами Северной Ирландии. На альбоме была песня «New Year's Day», посвященная Польше и полякам. Боно, лидер группы, вспоминал: «Я сидел перед телевизором, смотрел новости и вдруг увидел танки на улицах Варшавы. Помню, что почувствовал злость и огромное волнение. Нужные слова легли на бумагу уже через несколько минут».
Любопытно, что во время военного положения в Польше — в первую очередь в центрах интернирования — было написано много стихов, стилизованных под молитвы и рождественские колядки. То, что военное положение было введено за две недели до рождественского сочельника, очень многими было воспринято как проявление особого цинизма — ведь католическая вера всегда играла для поляков далеко не последнюю роль. Естественной реакцией стало появление в те зимние дни множества колядок, по большей части анонимных, посвященных не только рождественскому чуду, но и текущей политической ситуации. Самой известной из них стала «Колядка Солидарности» (или, как ее еще называли, «Колядка интернированных») Анджея Божецкого, написанная в тюрьме.
Спасительный юмор
В сложной ситуации людей, как водится, спасал юмор. Во время военного положения в Польше появилось огромное количество стихов, песен и эпиграмм, едко высмеивающих режим и его присных. Возродился даже жанр фрашек — коротких шутливых стихотворений, изобретенных в эпоху Ренессанса Яном Кохановским. Вот пример такой фрашки времен военного положения — в четырех строчках анонимный автор дает очень лаконичный и точный диагноз происходящему в стране:
Веет ветер с моря,
все поймут вот-вот,
что большая рыба
с головы гниет.
Среди язвительных стихотворений, написанных во время военного положения и активно ходивших тогда в самиздате, часто даже без указания имени автора, немало остроумных стилизаций, вдохновленных классикой польской поэзии. Широкую популярность приобрело стихотворение неизвестного автора «Zomotywa» (ZOMO — это Zmotoryzowane Odwody Milicji Obywatelskiej, то есть Отряды моторизованной поддержки гражданской милиции, силовая структура ПНР, предназначавшаяся в основном для борьбы с оппозицией и разгонов акций протеста) — сатирический парафраз знаменитого стихотворения для детей Юлиана Тувима «Lokomotywa»:
Стоит на площади отряд милиции,
Сильный, сплоченный, полный амбиций.
Бойся милиции!
Стоит и сопит он, как чудище в сказке,
в руках — дубинки, а сверху — каски.
(...)
Загонят на каторгу нас после драки.
«Работать, терпеть и молчать, забияки!».
С утра — на работу, а после — в бараки.
О, курва! Да сколько же можно, поляки?!
Военное положение было отменено в июле 1983 года, однако разложение коммунистической системы уже зашло так далеко, что через шесть лет в результате первых свободных выборов режим рухнул. Насилие и тупая злоба в очередной раз проиграли свободному творческому духу и доброй воле. И в этом большая заслуга польской литературы — яркой, живой и всегда свободолюбивой.
Текст: Игорь Белов