15 лучших первых строчек в польской литературе
Как льва узнают по когтям, так хорошего писателя сразу видно по фразе, с которой он начинает роман, повесть или рассказ. От первой строчки зависит очень многое — она определяет атмосферу произведения, задает его тон, характер и стиль, ловит читателя на крючок интриги, не давая ему опомниться и отложить книгу в сторону. Умение написать первую фразу сродни магии, ведь из этой небольшой искры разгорается пламя всего повествования.
«Отчизна милая, Литва! Ты как здоровье...»
(Адам Мицкевич, «Пан Тадеуш»)
Picture display
standardowy [760 px]
Портрет Адама Мицкевича кисти С. Хейманна; репродукция: Марек Скорупский / FORUM
Знаменитый зачин эпической поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» (1834) известен в Польше каждому школьнику, примерно как в России известна толстовская фраза «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», открывающая «Анну Каренину». Но почему же польский поэт начинает свою национальную эпопею, действие которой разворачивается перед нашествием Наполеона на Россию, обращением к Литве? Конечно же, у современной Литвы с Литвой Мицкевича не так уж много общего: поэт имеет в виду восточные территории бывшего Великого княжества Литовского, которые впоследствии вошли в состав Речи Посполитой. А в конце XVIII века разделы Польши привели эти земли под власть Российской империи. Кстати, в эпоху Мицкевича термин «Литва» применительно к Польше был в ходу и в России — достаточно вспомнить стихотворение А.С.Пушкина «Клеветникам России», где польское Ноябрьское восстание 1831 года названо поэтом «волнениями Литвы».
Picture display
standardowy [760 px]
Новогрудок, дом, в котором жил Адам Мицкевич, 1939, фото: Narodowe Archiwum Cyfrowe, NAC
Что же заставило Мицкевича сравнить места, где он провел детство и отрочество (поэт родился на хуторе Заосье, близ города Новогрудка, который сейчас находится на территории Беларуси) со здоровьем? Полностью строфа, с которой начинается «Пан Тадеуш», звучит так:
Отчизна милая, Литва! Ты как здоровье,
Тот дорожит тобой, как собственною кровью,
Кто потерял тебя. Истерзанный чужбиной,
Пою и плачу я лишь о тебе единой.
(перевод Сусанны Аксеновой-Мар)
Дело в том, что поэма «Пан Тадеуш» была написана Мицкевичем в Париже, в эмиграции, сразу после кровавого подавления польского восстания, направленного против «оккупационных» властей Российской империи. Надежд на возвращение в Польшу и ее освобождение от «московского ярма» у Мицкевича было мало. Под серым парижским небом поэт отчаянно тосковал по утраченной родине, как тоскует пожилой человек по растраченному в житейских бурях юношескому здоровью. Вот почему в этом признании в любви к родному краю столько неподдельной горечи.
«Что там, пане, в мире слышно?»
(Станислав Выспяньский, «Свадьба»)
Picture display
standardowy [760 px]
Войцех Пшоняк в фильме Анджея Вайды «Свадьба», снятого по мотивам одноименной пьесы Станислава Выспяньского, 1972, фото: Рената Райхель, Studio Filmowe Zebra / Filmoteka Narodowa – Instytut Audiowizualny / www.fototeka.fn.org.pl
Польская разговорная речь обязана знаменитой пьесе Станислава Выспяньского «Свадьба» (1901) примерно таким же внушительным количеством крылатых выражений, каким русский язык обязан комедии Александра Грибоедова «Горе от ума». Любопытно, что сто двадцать лет назад, когда пьеса Выспяньского готовилась к постановке в одном из краковских театров, режиссер и актеры были уверены, что пьеса не продержится в репертуаре более одного сезона, однако успех спектакля оказался в прямом смысле слова оглушительным — от грома аплодисментов здание театра чуть было не лопнуло по швам. «Свадьба» — зачастую в самой причудливой трактовке — по сей день не сходит с польских театральных подмостков, и не будет преувеличением сказать, что поляки буквально разговаривают цитатами из нее — делают это даже те, кто и не подозревает, что цитирует пьесу Выспяньского. А все потому, наверное, что ни в одном литературном произведении сложный польский национальный характер не был показан так выпукло, ярко, тонко и иронично.
Picture display
standardowy [760 px]
Станислав Выспяньский, «Автопортрет», 1902
С вопросом «Что там, пане, в мире слышно?» (в переводе Михаила Кудинова из этой фразы выпало слово «политика» — в оригинале вопрос звучит «Cóż tam, panie, w polityce?», что дословно можно перевести «Каковы, сударь, политические новости?») один из героев «Свадьбы», носящий фамилию Чепец, обращается к Журналисту, что вполне логично — кто, как не «акулы пера» всегда в курсе самых свежих политических новостей, сплетен и скандалов. При этом Чепец сразу уточняет свой вопрос: «Крепко ль держатся китайцы?» Журналист, впрочем, больше увлечен флиртом с юной Зосей, и поэтому на вопрос Чепеца равнодушно отвечает: «Не пойму, на что вам это?» И хотя в наши дни Китай, как и во времена Выспяньского, по-прежнему считается влиятельным игроком на политической арене, сегодня вопрос «Что там, пане, в мире слышно?» в Польше можно услышать не только в связи с политикой. Скорее, это несколько более утонченная форма банальной фразы «Как дела?», с которой начинается любой small talk.
«Гончие ушли в лес»
(Стефан Жеромский, «Пепел»)
Picture display
standardowy [760 px]
Стефан Жеромский в своем кабинете в «хате» в Наленчове, 1906, фото: Национальная библиотека (POLONA)
Еще Гораций в книге «Ars poetica» («Искусство поэзии») писал о том, что зачин литературного произведения бывает двух видов. Первый из них носит условное название «ab ovo» (лат. «от яйца», то есть «с самого начала»), когда действию предшествует экспозиция или завязка. Как, например, у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке» («Жил старик со своею старухой у самого синего моря...») или у Толкиена в «Хоббите» («Жил-был в норе под землей хоббит»). Другая разновидность первой фразы — «in medias res» (от лат. «в середине дела»). В этом случае писатель сразу как бы «забрасывает» нас в самый эпицентр фабулы, минуя всякую предысторию, благодаря чему у читателя возникает ощущение, что он каким-то чудом сам оказался в гуще описываемых событий — так, например, поступил Эрнест Хемингуэй, начав роман «Праздник, который всегда с тобой» со строчки «А потом погода испортилась». В польской литературе классическим примером зачина «in medias res» считается первая фраза романа Стефана Жеромского «Пепел» (1902-03) — «Ogary poszły w las», которая в каноническом переводе Троповского и Егоровой звучит «Гончие ушли в лес». Я бы, впрочем, перевел эту фразу как «Гончие бросились в лес», чтобы подчеркнуть стремительность псовой охоты.
Picture display
standardowy [760 px]
Богуслав Керц и Ян Новицкий в фильме «Пепел», реж. Анджей Вайда, 1965, фото: East News / Polfilm
Любопытно, что такой вариант начала не сразу пришел писателю в голову. В рукописи роман начинался словами «Наперекор строгим охотничьим правилам Рафал покинул отведенное ему место и, крадучись, добрался до вершины горы», а пресловутые гончие появлялись только на второй странице после слов «Охотник напряг слух». До этого же шло подробное — и мастерское! — описание весенней природы, но Жеромский пожертвовал им, решительно перечеркнув всю страницу. Ради чего? Ради цельности впечатления от всей главы, а самое главное, ради того, чтобы читатель, лишь прислушавшись к лаю гончих, смог не только сам представить этот лес, но и силой воображения оказаться в нем, ориентируясь лишь по затихающему эху собачьего лая. Так Бабель в «Конармии» описывал бой красной кавалерии с поляками — рассказчик находится за лесополосой, и не только не видит столкновения, но даже не слышит сабельного звона, догадываясь, однако, о происходящем: «И мы услышали великое безмолвие рубки». И Жеромский пишет энергичную фразу «Гончие ушли в лес», затем как бы берет паузу и начинает следующий абзац, оставляя читателя один на один со звуками охоты:
Отголосок их лая замирал постепенно вдали, пока не растаял, наконец, в безмолвии леса. Порою казалось, что далекое эхо все еще отдается где-то в бору, то как будто в стороне Самсоновских лесов, на Кленовой, Буковой, Стравчаной, а то вдруг вовсе на Еленевской горе… Когда умолкал порыв ветра, тишина, словно лазурь из-за облаков, выплывала, глубокая, беспредельная, и тогда ничего уже не было слышно.
«Город Лодзь пробуждался»
(Владислав Реймонт, «Земля обетованная»)
Picture display
standardowy [760 px]
Кадр из фильма Анджея Вайды «Земля обетованная», снятого по одноименному роману Владислава Реймонта, фото: Polfilm / East News
Казалось бы, что особенного в таком начале? Кроме Лодзи, в мире каждое утро пробуждаются тысячи больших и маленьких городов, их жители пьют кофе или чай, а затем спешат по своим делам. Но не все так просто, ибо Лодзь занимает особое место на карте Польши, как и роман польского нобелиата Владислава Реймонта «Земля обетованная» (1899) занимает особое место в истории польской литературы. Действие романа происходит во второй половине XIX века, когда Лодзь испытывала мощный промышленный подъем. Так что это «пробуждение» — еще и метафора интенсивного хозяйственного роста.
Picture display
standardowy [760 px]
Владислав Реймонт, портрет Яцека Мальчевского, 1905, холст, масло, репродукция: FoKa / Forum, справа: диплом лауреата Нобелевской премии Владислава Реймонта, фото: FoKa / Forum
С главными героями книги — Каролем Боровецким, Максом Баумом и Морицем Вельтом, тремя друзьями, решившими построить в Лодзи свою собственную фабрику — автор знакомит нас на первой же странице романа, которая так и кипит энергией. Героям не нужен будильник — они просыпаются в пять утра, поскольку их будят фабричные гудки:
Первый пронзительный фабричный гудок прорвал тишину раннего утра, и вслед за ним во всех концах города зазвучали другие; они орали все громче, хрипло и надсадно, будто хор гигантских петухов, металлическими голосами поющих призыв к труду.
(перевод Евгении Лысенко и Натальи Подольской)
Picture display
standardowy [760 px]
Кадр из фильма Анджея Вайды «Земля обетованная», фото: Polfilm / East News
Впрочем, вылезать из постели героев заставляет не столько рев заводских гудков, сколько предпринимательский азарт: они хотят начать свое дело «с нуля», у них ничего нет, а значит, нужно вставать ни свет, ни заря. Самый энергичный и предприимчивый из этой тройки — Боровецкий, который то и дело подгоняет друзей: «Либо мы делаем дело, либо мы не делаем дело. Решайте!» И город словно откликается на эту решительность, так что лодзинские фабрики под пером Реймонта выглядят одушевленными существами: «Стены дрожали. Фабрика работала всеми своими мышцами». Трудно найти в польской литературе страницы, которые бы лучше мотивировали лентяев и лежебок.
«В июле отец мой уезжал на воды, оставляя меня, мать и старшего брата на произвол белых от солнца, ошеломительных летних дней»
(Бруно Шульц, «Коричные лавки»)
Picture display
standardowy [760 px]
Главная площадь Дрогобыча, 1920, фото: Национальная библиотека Polona; Бруно Шульц на лестнице своего дома на Флорианской улице, 1933–34, фото: Czeskie Centrum / České centrum Praha
«Женщина — это обещание счастья», — заметил однажды Шарль Бодлер. А фраза, которой открывается сборник новелл великого польского писателя-модерниста Бруно Шульца «Коричные лавки» (1934) — это обещание чуда, приглашение к нему. И, кстати, женщин — загадочных, непостижимых, сексуальных — в этой книге с ее, по выражению Виктора Ерофеева, «плотоядной поэтикой», тоже немало, хотя большинство из них кажутся плодом разгоряченной фантазии отрока-рассказчика, насмотревшегося на голые ноги служанки Адели, моющей полы. Отец героя «Коричных лавок» (разумеется, в полной соответствии с еврейским мифологическим духом прозы Шульца, это не просто отец, но Бог-отец) уезжает в отпуск, и маленький пыльный Дрогобыч, лежащий в самом центре европейского захолустья, превращается в сказочный город с таинственными колониальными лавками, поросшими лопухами пустырями и экзотическими птицами, живущими на чердаках. И читатель, листающий «огромную книгу каникул», вместе с ее персонажами становится пленником этих «ошеломительных летних дней» и ночей с их тихими дрожащими сосудами воздуха и жаркими снами.
«Короткая и блестящая карьера Зенона Зембевича, оборвавшаяся столь гротескно и трагично, теперь, после этого нелепого финала, стала выглядеть совсем в другом свете»
(Зофья Налковская, «Граница»)
Picture display
standardowy [760 px]
Зофья Налковская, 1945, фото: Literaci polscy XX wieku / East News
Этим интригующим началом Зофья Налковская, одна из самых выдающихся польских писательниц XX века, не только приоткрывает карты, заранее готовя читателя к трагической развязке (перед нами одна из разновидностей зачина «in medias res», поскольку мы уже на первой строке романа одновременно оказываемся в его финале, когда все самое страшное уже позади), но и прозрачно намекает на основную идею книги, ее главный посыл: не всё то золото, что блестит. Роман Налковской «Граница» (1935), который считается одной из ее самых удачных книг межвоенного периода, написан на жанровом «пограничьи» социально-реалистической прозы, мелодрамы и психологического детектива. Его герой Зенон Зембевич, эдакий польский Растиньяк, молодой человек из провинции, делает головокружительную государственную карьеру. Да вот беда — он постоянно переходит этические границы (отсюда и название книги), и в первую очередь это касается его отношений с прекрасным полом. С девушками Зенон ведет себя как настоящий подонок и манипулятор, так что страшное наказание, которое обрушивается на него в финале, выглядит как возмездие со стороны высших сил — о чем автор предупреждает нас еще в первой фразе романа.
«Ночь была черной, как совесть фашиста, как намерения польского пана, как политика английского министра»
(Сергиуш Пясецкий, «Записки офицера Красной армии»)
Польский писатель белорусского происхождения Сергиуш Пясецкий мог похвастаться тем, что в своей жизни сменил немало профессий и занятий: он был бандитом, участником белорусского национально-освободительного движения, карточным шулером, фальшивомонетчиком, порнографом, сидел в тюрьме в довоенной Польше, а выйдя на свободу, стал контрабандистом и наркоторговцем, заодно — «по совместительству» — агентом польской разведки, а впоследствии еще и бойцом Армии Крайовой. Короче говоря, впечатляющая биография. Не было в ней только службы в Красной армии, несмотря на то, что роман Пясецкого «Записки офицера Красной армии» (1948), созданный в лондонской эмиграции, был написан им от первого лица. Объясняется это просто: своего красного офицера Пясецкий целиком выдумал (зато сюжетную канву романа — нападение СССР на Польшу в сентябре 1939 года —выдумывать, увы, не пришлось), написав книгу как сатиру на советский тоталитарный строй и большевистскую пропаганду. В первую очередь Пясецкий пародировал и высмеивал язык советских военных — примитивный, ограниченный, полный милитаристских и пропагандистских штампов. Собственно, первая строчка романа — «Ночь была черной, как совесть фашиста, как намерения польского пана, как политика английского министра» — словно бы подслушана на политзанятиях бойцов непобедимой и легендарной Красной армии. Хотя почему «словно бы»? Учитывая род занятий Пясецкого, он вполне мог не раз слышать эту и ей подобные фразы своими собственными ушами.
«Во вторник, 1 августа 1944 года было пасмурно, мокро, прохладно»
(Мирон Бялошевский, «Дневник варшавского восстания»)
Picture display
standardowy [760 px]
Варшавское восстание. Северное Средместье, группа повстанцев перед зданием Польского телефонного акционерного общества, 1944, фото: Эугениуш Локайский («Брок») / Музей Варшавского восстания
«Дневник варшавского восстания» («Pamiętnik z powstania warszawskiego», 1970) — это, наверное, один из первых репортажей в истории польской литературы (правда, репортаж этот написан не «по горячим следам», а спустя четверть века после описываемых событий, свидетелем которых автор оказался в юности). Вот почему Мирон Бялошевский, замечательный поэт авангардистского толка, один из создателей экспериментального польского театра, выбрал для своих воспоминаний такой сухой «телеграфный», отрывистый репортажный стиль, полный мельчайших подробностей. «Вспоминая себя тогдашнего, я буду искренен — и пусть в моем рассказе окажется слишком много деталей, зато он будет абсолютно правдивым», — писал Бялошевский.
Picture display
standardowy [760 px]
Мирон Бялошевский в своей квартире, 1964, Варшава. Фото: Януш Соболевский / Forum
Деталей и в самом деле было много, и уже первая строчка «Дневника» делает акцент именно на них: «было пасмурно, мокро, прохладно». Бялошевский перечисляет названия улиц и номера домов, описывает униформу повстанцев, немцев и власовцев, свист и разрывы мин, даже цвет и запах того или иного дня. Свои воспоминания он сначала записал на магнитофон, а уже затем перенес на бумагу, и получился рассказ о восстании, увиденном глазами обычного горожанина, не участвовашего в боевых действиях, но свою долю кошмара получившего сполна. «Дневник» явно ставил под сомнение героическую легенду восстания, а потому был воспринят читателями как шокирующий и скандальный. Это неудивительно — мало кого оставляет равнодушным ослепительная нагота правды.
«С тяжелым сердцем я принимаюсь писать очередную никому не нужную книгу»
(Тадеуш Конвицкий, «Новый Свят и окрестности»)
Picture display
standardowy [760 px]
Тадеуш Конвицкий, 1980-е, Варшава, Крис Ниденталь / Forum
Классический пример так называемого «опрокидывающего начала», когда в первой же строчке автор выворачивает привычную логику наизнанку. Мало того, что за написание книги он садится якобы «с тяжелым сердцем», так его еще и не покидает уверенность в том, что книга эта априори никому не нужна — как, собственно, и все предыдущие. Где же это видано? Воистину, смирение паче гордыни.
Всё это выглядело бы как ненужное кокетство, если бы адресатом книги Тадеуша Конвицкого «Новый Свят и окрестности» («Nowy Świat i okolice», 1986) не был... цензор. Автор, не пряча ядовитой усмешки, вспоминает об этом чуть ли не на каждой странице и ведет со всевидящим Аргусом коммунистической цензуры ироничные диспуты. В самом деле, зачем писать книги, если в них нельзя высказать всё, что у тебя на сердце? «Я знаю достаточно много, — меланхолично замечает Конвицкий, — чтобы уже никогда в жизни не браться за перо». Тем не менее, он делает это — и получается отличный путеводитель по литературной Варшаве 80-х, где смешные, подчас анекдотические истории переплетаются с лирическими описаниями городского ландшафта, а осторожное политическое зубоскальство — с исповедальными, автобиографическими поворотами повествования.
«В девятнадцать ноль-ноль бортового времени я спустился по металлическим ступенькам внутрь контейнера»
(Станислав Лем, «Солярис»)
Picture display
standardowy [760 px]
Кадр из фильма Андрея Тарковского «Солярис» (1972), снятого по мотивам одноименного романа Станислава Лема. Фото: Capital Pictures / CAP / PLF /Forum
На первый взгляд, перед нами самое обычное начало фантастического романа: герой отправляется в космический полет, залезая в металлическую скорлупу межгалактического контейнера, который вот-вот взревет и завибрирует, чтобы унести его к звездам. Но Лем не был бы великим художником, если бы уже одной только первой строчкой своего знаменитого романа «Соляриса» (1961) не подготовил бы нас к встрече с внеземной формой жизни. Как он это делает? Да очень просто. Обратите внимание на эту деталь: герой отправляется в полет ровно «в девятнадцать ноль-ноль бортового времени». Чем-то это строчка перекликается с зачином другого великого романа XX века — «1984» Джорджа Оруэлла: «Был яркий холодный апрельский день, часы били тринадцать». Понятное дело, никакие часы никогда не бьют тринадцать, это возможно только в изображенном у Оруэлла абсурдном тоталитарном мире, где часы ходят и бьют строго по указанию правящей партии, но кроме того, эта цифра — 13.00. — сразу переводит нас в другое измерение, более точное и менее человечное. Примерно так же поступает и Лем: герой отправляется в полет не в полдень, не в шесть вечера, а ровно «в девятнадцать ноль-ноль», причем время это не наше, земное, привычное, человеческое, а «бортовое», хотя на этом борту «ровно столько места, чтобы поднять локти». И мы вместе с героем книги подсознательно уже начинаем готовиться к встрече с Непостижимым и контакту с иным разумом, заведомо обреченном на неудачу, о чем, собственно, и рассказывается в романе «Солярис».
«У пьянства есть свои дурные и хорошие стороны»
(Ян Химильсбах, «Прием на десять персон плюс три»)
Picture display
standardowy [760 px]
Ян Химильсбах в фильме Юзефа Гембского «Уличная жаровня», 1984 г. Фото: Киностудия OKO/ Национальная фильмотека/ www.fototeka.fn.org.pl
С этим утверждением, открывающим рассказ Яна Химильсбаха «Прием на десять персон плюс три» («Przyjęcie na dziesięć osób plus trzy», 1973), спорить трудно. «Алкоголь — одновременно и добрый, и злой дух в жизни человека, — со знанием дела заявлял американский писатель Хью О’Нил. — Он может вознести, а может и расшибить о камни». Польский писатель, актер, сценарист, а также профессиональный каменотес Ян Химильсбах и сам был не дурак выпить, и герои большинства его рассказов — почти шукшинские неприкаянные «чудики», маленькие люди — регулярно и с удовольствием «закладывают за воротник». И алкоголь для них — один из способов взаимодействия с реальностью, которая слишком часто бывает к ним сурова. Химильсбаху ничего не приходилось выдумывать: в социалистической Польше, где царила безнадега и депрессия, пьянство было повальным, причем во всех без исключения слоях общества. Героям рассказа «Прием на десять персон плюс три», безработным пьяницам, однажды приходится подрабатывать на разгрузке вагонов (не столько по своей воле, сколько по настоянию органов правопорядка). Заводское начальство может заплатить им за тяжелейшую работу какие-то жалкие гроши, и потому дополнительно мотивирует бедолаг перспективой банкета, после которого смертельно уставшие и перепившие герои оказываются в вытрезвителе. Всё как в жизни.
«Когда отец и пан Тромба решили убить первого секретаря Владислава Гомулку, стояла бесконечная жара, земля трещала по швам, начинались терзания моей молодости»
(Ежи Пильх, «Тысяча спокойных городов»)
Picture display
standardowy [760 px]
Ежи Пильх, 2008, фото: Ян Рольке / Forum
После такого интригующего начала отложить книгу, согласитесь, невозможно. Первой строчкой романа «Тысяча спокойных городов» («Tysiąc spokojnych miast», 1997) Ежи Пильх обещает многое — и не обманывает ожиданий читателя. Начнем с того, что нам, конечно же, обещан криминальный сюжет: жарким летом 1963 года отец главного героя-рассказчика и друг их семьи Юзеф Тромба решают наконец-то сделать что-то полезное для человечества и при помощи китайского арбалета убить первого секретаря польской компартии товарища Гомулку. Но куда важнее центральная часть этой фразы — «земля трещала по швам» (невольно вызывающая ассоциации со знаменитой фразой Хемингуэя «...земля под ними качнулась и поплыла» из «По ком звонит колокол» или со строчкой «Трещит земля, как пустой орех» из стихотворения советского поэта Марка Соболя, которое прославилось, став песней из кинофильма «Последний дюйм») и ее окончание: «начинались терзания моей молодости». Потому что нежный, поэтичный, чувственный и невероятно смешной роман Пильха на самом деле не о несостоявшемся убийстве доморощенного польского диктатора, но о взрослении мужчины — взрослении, которое никогда не наступает по-настоящему.
«Я уже в таком возрасте и вдобавок таком состоянии, что перед сном мне непременно следует хорошенько вымыть ноги — на случай, если Ночью заберет “скорая”»
(Ольга Токарчук, «Веди свой плуг по костям мертвецов»)
Picture display
standardowy [760 px]
Кадр из фильма Агнешки Холланд «След зверя» (2016), снятого по мотивам романа Ольги Токарчук «Веди свой плуг по костям мертвецов». На фото: Агнешка Мандат. Фото: Палька Роберт / Next Film
Начиная свой экологический триллер «Веди свой плуг по костям мертвецов» (2009) этой запоминающейся фразой, Ольга Токарчук сразу дает нам понять: повествование будет вестись от лица «ненадежного рассказчика» (недаром в рецензии на русский перевод романа критик Полина Бояркина сравнила главную героиню книги Янину Душейко с линчевской «дамой с поленом» — Душейко тоже изъясняется загадками и никогда не говорит всей правды), у рассказчицы все в порядке с самоиронией, но чувство юмора у нее довольно безжалостное, а сам роман будет несколько перегружен слишком прямолинейной критикой патриархальных устоев и пространными умозрительными рассуждениями, в которых многие существительные будет писаться с прописной буквы, представая не просто словами, но философскими категориями.
«Да, дело только в этом страхе, этих поисках, следах, историях, которыми пытаешься заслонить недосягаемую линию горизонта»
(Анджей Стасюк, «На пути в Бабадаг»)
Picture display
standardowy [760 px]
Анджей Стасюк, 2001, фото: Эльжбета Лемпп
Иногда кажется, что настольная книга героев Анджея Стасюка (да и самого писателя) — роман Джека Керуака «На дороге» (Стасюк, впрочем, никогда и не скрывал, насколько он очарован дорожной прозой «короля битников»). Книга «На пути в Бабадаг», за которую Стасюк в 2005 году получил главную польскую литературную награду — премию «Нике» — составили путевые заметки о странствиях писателя по Украине, Румынии, Венгрии, Македонии, Словакии, то есть той части нашего континента, который некогда считался «медвежьим углом Европы», но благодаря творчеству таких художников, как Кустурица, Стасюк, Андрухович превратился в одно из самых интересных и загадочных мест на земле. Уже прочитав первую фразу книги «На пути в Бабадаг», хочется немедленно начать собирать рюкзак, чтобы узнать, какие тайны скрывает «недосягаемая линия горизонта».
«Я шла по следам, оставленным много лет назад, удивляясь, что мои стопы по-прежнему к этим следам подходят»
(Иоанна Батор, «Темно, почти ночь»)
Picture display
standardowy [760 px]
Магдалена Челецкая в фильме Бориса Ланкоша «Темно, почти ночь»(2019), снятого по мотивам одноименного романа Иоанны Батор. Фото: Адам Голец / Aurum Film / Kino Świat
Первая фраза романа Иоанны Батор, «Темно, почти ночь» («Ciemno, prawie noc», 2012) — квинтэссенция того, что будет происходить на последующих страницах этой захватывающей, интригующей, местами просто страшной, а в целом умной и печальной, очень талантливо написанной книге, отмеченной литературной премией «Нике». Это почти кортасаровские «шаги по следам», которые могут привести к неожиданным и страшным открытиям. Героиня книги, молодая журналистка, приезжает из Варшавы в родной Валбжих, что в Нижней Силезии, собираясь написать репортаж о пропавших здесь детях. Однако расследование заводит ее гораздо дальше — в темные закоулки собственных вытесненных воспоминаний о детских травмах. Прямо как в романе-триллере Уильяма Хьортсберга «Падший ангел», по которому Алан Паркер снял свой шедевр «Сердце ангела», где герой ищет исчезнувшего много лет назад человека, а находит самого себя.
[{"nid":"5695","uuid":"149c0660-3eab-4f7e-b15d-9a3a314fb793","type":"article","langcode":"ru","field_event_date":"","title":"\u0421\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0441\u0442\u044c \u0432 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0425\u0425 \u0432\u0435\u043a\u0430","field_introduction":"\u041d\u0430 \u043f\u0440\u043e\u0442\u044f\u0436\u0435\u043d\u0438\u0438 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435\u0434\u043d\u0438\u0445 \u043f\u044f\u0442\u0438\u0434\u0435\u0441\u044f\u0442\u0438 \u043b\u0435\u0442 \u0438\u0441\u0441\u043b\u0435\u0434\u043e\u0432\u0430\u0442\u0435\u043b\u0438 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0425\u0425 \u0432\u0435\u043a\u0430 \u0441\u0447\u0438\u0442\u0430\u043b\u0438 \u043d\u0430\u0447\u0430\u043b\u043e\u043c \u0441\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0441\u0442\u0438 \u043f\u0435\u0440\u0438\u043e\u0434 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435 \u041f\u0435\u0440\u0432\u043e\u0439 \u043c\u0438\u0440\u043e\u0432\u043e\u0439 \u0432\u043e\u0439\u043d\u044b (\u0442\u043e \u0435\u0441\u0442\u044c \u0432\u0440\u0435\u043c\u044f \u0432\u043e\u0437\u043d\u0438\u043a\u043d\u043e\u0432\u0435\u043d\u0438\u044f \u0430\u0432\u0430\u043d\u0433\u0430\u0440\u0434\u043d\u044b\u0445 \u0442\u0435\u0447\u0435\u043d\u0438\u0439). \u041e\u0434\u043d\u0430\u043a\u043e \u0432 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435\u0434\u043d\u0438\u0435 \u0433\u043e\u0434\u044b \u0438\u0441\u0442\u043e\u043a\u0438 \u0441\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0439 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0443\u0441\u043c\u0430\u0442\u0440\u0438\u0432\u0430\u044e\u0442 \u0443\u0436\u0435 \u0432 \u0442\u0432\u043e\u0440\u0447\u0435\u0441\u0442\u0432\u0435 \u043f\u0440\u0435\u0434\u0441\u0442\u0430\u0432\u0438\u0442\u0435\u043b\u0435\u0439 \u00ab\u041c\u043e\u043b\u043e\u0434\u043e\u0439 \u041f\u043e\u043b\u044c\u0448\u0438\u00bb (1895\u20131918).\r\n","field_summary":"\u041e\u0442 \u043f\u0430\u0440\u043d\u0430\u0441\u0441\u0438\u0437\u043c\u0430 \u0434\u043e \u0430\u0432\u0430\u043d\u0433\u0430\u0440\u0434\u0430: 5 \u0442\u0435\u0447\u0435\u043d\u0438\u0439, \u043e\u043f\u0440\u0435\u0434\u0435\u043b\u0438\u0432\u0448\u0438\u0445 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u0443\u044e \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u044e XX \u0432\u0435\u043a\u0430.","topics_data":"a:1:{i:0;a:3:{s:3:\u0022tid\u0022;s:5:\u002259609\u0022;s:4:\u0022name\u0022;s:33:\u0022#\u044f\u0437\u044b\u043a \u0438 \u043b\u0438\u0442\u0435\u0440\u0430\u0442\u0443\u0440\u0430\u0022;s:4:\u0022path\u0022;a:2:{s:5:\u0022alias\u0022;s:26:\u0022\/topics\/yazyk-i-literatura\u0022;s:8:\u0022langcode\u0022;s:2:\u0022ru\u0022;}}}","field_cover_display":"default","image_title":"","image_alt":"","image_360_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/360_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=657Yq-o6","image_260_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/260_auto_cover\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=58nl0Ijx","image_560_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/560_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=uyjmQphE","image_860_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/860_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=0DTNnHnI","image_1160_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/1160_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=KQjtn6cS","field_video_media":"","field_media_video_file":"","field_media_video_embed":"","field_gallery_pictures":"","field_duration":"","cover_height":"249","cover_width":"440","cover_ratio_percent":"56.5909","path":"ru\/node\/5695","path_node":"\/ru\/node\/5695"}]