Так что не стоит сходу записывать Пильха в дешевые эротоманы: Эрос у него всегда появляется рука об руку с Танатосом. Да и вообще, какой рассказ ни возьми, автор постоянно балансирует между двумя крайностями, часто оказывающимися сторонами одной медали: между высокой поэзией в прозе и бытовухой, восторгом и ужасом, страшным и смешным, прекрасным и отвратительным. Так, например, происходит в заглавной новелле, сотканной из детских воспоминаний писателя. Мрачные мысли, одолевающие рассказчика-подростка, материализовались настолько, что он решил выброситься из окна — и читатель уже чувствует запах пионов, ландышей, флоксов, георгинов, которые, по лютеранскому обычаю, вот-вот принесут в дом соседи, чтобы попрощаться с новопреставленным. Но этот возвышенный и трагический настрой тут же разрушается гротескной сценой ссоры родителей главного героя, которые начинают драться, швыряясь друг в друга лапшой, телячьими отбивными и драниками, а мать вдобавок хлещет мужа гроздью франкфуртских сосисок. Какое уж тут самоубийство!
А в полудетективном «Двойнике зятя Толстого», одном из лучших рассказов в книге, достойном занять не последнее место среди прозаических шедевров, посвященных шахматам — рядом с «Защитой Лужина» Набокова, «Шахматной новеллой» Цвейга и аксеновской «Победой» — Пильх не только увлекательно рассказывает о том, как происходит познание мира через литературу («Когда что-то не удается установить — надо выдумывать»), но и, подобно Джанни Родари, точно знавшему, «чем пахнут ремесла», приводит любопытную классификацию запахов, ассоциирующихся с тем или иным писателем:
У по-настоящему великих, по-настоящему близких и по-настоящему интенсивных писателей есть запах. Набоков пахнет морской солью, Ерофеев — жимолостью, Маркес — селитрой, Цвейг — ноябрьским небом, Ивашкевич — сосновой хвоей, Брох — стекающими в долину водами ледника, Платонов — распаленной кузницей. У Толстого нет запаха. Разве что проза пахнет умиранием, а смерть — как воздух.
(перевод Натальи Горбаневской)