Сегодня Варшавское восстание превратилось в легенду, сделавшись символом независимого и романтического польского характера. Неудивительно, что с первых дней боев тема восстания волновала и привлекала многих польских поэтов и писателей, пытавшихся не только зафиксировать травматический опыт гибели огромного города и увековечить подвиг соотечественников, но и ответить на сложнейшие вопросы о жизни, смерти, совести и человеческом предназначении. О том, как Варшавское восстание отразилось в произведениях польских писателей и поэтов, что оно значило для польской литературы, рассказывает Игорь Белов.
«Колумбы», или Поколение свершившегося Апокалипсиса
Поэзия реагирует на исторические катаклизмы намного оперативнее, чем проза. Темой для стихов и песен восстание стало уже во время первых боев, а многие поэты, словно чуткие сейсмографы, предчувствовали выпавшие на их долю потрясения задолго до катастрофы. Ряды повстанцев состояли в основном из очень молодых, даже юных людей, вчерашних школьников. Были среди подпольщиков и поэты, принадлежащие к первому ряду польской литературы, представители поколения двадцатилетних: Кшиштоф Камиль Бачинский, Анджей Тшебиньский, Тадеуш Гайцы, Вацлав Боярский, Тадеуш Боровский. Еще до восстания эти люди яростно готовились к вооруженной борьбе и одновременно вели крайне интенсивную, почти лихорадочную интеллектуальную и творческую жизнь, словно понимая, что времени у них очень мало. Увы, их предчувствия оправдались — во время оккупации и особенно в ходе восстания почти всех этих гениальных молодых людей, надежду польской культуры, «повыбило железом», по выражению Давида Самойлова.
Кшиштоф Камиль Бачинский (1921 – 1944) закончил школу накануне войны, во время оккупации изучал полонистику в подпольном Варшавском университете. Как поэт он сформировался довольно рано, но и этого ему было мало: его творческий рост отличался стремительной динамикой. Бачинский много сотрудничал с подпольными журналами, выпустил несколько книг стихов — тоже подпольно. В 1943 году он вступает в Армию Крайову, оканчивает тайную школу подхорунжих и несет службу в штурмовых «серых шеренгах» — отрядах для особых боевых заданий, в основном диверсий. Несмотря на астму, юный возраст и не слишком крепкое телосложение, он сначала возглавляет отделение в знаменитом батальоне «Зоська», а с июля 1943 года становится заместителем командира взвода в батальоне «Парасоль».
Первый день восстания застал Бачинского и его товарищей безоружными — из-за организационной неразберихи приказ командования они не получили, оказались отрезанными и были вынуждены пробиваться к своим, добывая оружие в бою. Бачинский был убит 4 августа 1944 года в самом центре Варшавы, на Театральной площади. Юная жена Бачинского Барбара, адресат многих его стихов, также участвовавшая в восстании, в конце августа была смертельно ранена осколком в голову, по одной из версий, в том же районе, возле здания Большого театра, и умерла спустя несколько дней со сборником стихов мужа в руках.
За безумно короткий отрезок времени, отпущенный поэту, его лирика претерпела не одну метаморфозу. Для довоенных стихов Бачинского характерны мотивы катастрофизма, а с началом оккупации он обращается к романтической традиции Словацкого и Норвида. При этом его речь остается многозначной и плавной, а в стихах преобладают яркие метафоры и удивительные сочетания невзаимосвязанных, на первый взгляд, мотивов, а также очень мощный метафизический подтекст:
И то, что любим — как не любим,
и то, что пуля на излете
и бьет не на смерть, а погубит,
и то, что плач, а весь из плоти.
(...)
И слышу в шелесте стеклянном,
как из-под ног земля сбегает.
Все милые в тумане канут,
под тяжестью креста сгибаясь,
одни за хлябью вод растают,
другие в вечном мраке сгинут,
за тем стеклом, что крепче стали,
неузнанные, минут, минут.
(перевод Натальи Горбаневской)
На русском языке единственный сборник стихов Бачинского вышел в 1978 году, его составлял замечательный переводчик Анатолий Гелескул. Кроме него, Бачинского переводили Наталья Горбаневская, Алексадр Ревич, Сигизмунд Левицкий, Дмитрий Кузьмин.
Другой ярчайший представитель поэтического поколения двадцатилетних, Тадеуш Гайцы (1922 – 1944), входил в довольно радикальную группу польских литераторов «Искусство и нация», издававшую одноименный подпольный журнал. Эти молодые люди воевали с врагом не только словом, но и делом. В 1943 году, в день 400-летия Николая Коперника, они решили возложить венок к памятнику ученому. Немецкий патруль открыл по ним огонь, возлагавший венок Вацлав Боярский, автор песни ударных батальонов «О, Наталья», был смертельно ранен и скончался спустя несколько дней. Гайцы, с пистолетом в руках прикрывавший акцию, уцелел. После гибели в том же году поэта и редактора журнала Анджея Тшебиньского, который попал в облаву и был расстрелян на руинах еврейского гетто (рассказывают, что ему и другим приговоренным каратели перед расстрелом залили рот гипсом, чтобы избежать лишнего шума), Гайцы становится редактором «Искусства и нации». Он был младше Бачинского (пусть всего на год, но в этом возрасте год — существенная разница) и не оставил такого богатого наследия, но Леопольд Стафф и Чеслав Милош считали Гайцы самым интересным поэтом молодого поколения. И то верно — его стихи были больше, чем просто многообещающими. В них звучит удивительная нота, заключающая в себе щемящее сочетание счастья и горечи, трагедии и надежды. Многие стихи Тадеуша Гайцы написаны о любви, которая неизбежно сталкивается с жестоким «миром огня и дыма»:
В немую ночь, как по реке,
Мы поплывем с тобою,
Щека к щеке, рука к руке,
К извечному прибою.
А поведут нас, как вели,
Ожив в алтарных нишах,
Святые моря и земли
Из наших детских книжек.
(...)
Мы далеко — в краю ином
у горнего предела,
где все лишь сон, мы станем сном
без имени и тела.
А крик петуший вдалеке
нас в мир огня и дыма –
щека к щеке, рука к руке –
вернет неумолимо.
(перевод Анатолия Гелескула)
Незадолго до восстания Гайцы пишет пророческую поэму «К наследнику» — странный, мистический, невыразимо прекрасный и горький текст с какой-то двойной оптикой. Отправляясь 1 августа сражаться, он отдал семье свои рукописи, и благодаря этому почти все его стихи уцелели. Поэт погиб в конце августа, в окрестностях нынешней улицы генерала Андерса, и даже не был похоронен, да и точный день его смерти неизвестен.
Почему их называли «колумбами»? Авторство этого термина принадлежит писателю Роману Братному (р. 1921), участнику восстания, уже во время «оттепели» написавшему о своем поколении роман «Колумбы. Год рождения 20-й», опубликованный в 1957 году. Несмотря на скромные, по мнению многих критиков, литературные достоинства романа, он переиздавался в ПНР более двадцати раз, был включен в школьную программу, а в 1970 году экранизирован знаменитым польским режиссером Янушом Моргенштерном, снявшим на основе романа довольно популярный пятисерийный фильм. Герои Братного открывают для себя новый мир, новую реальность, которой мир еще не знал, сражаются с ним и обживают его — вот почему они «колумбы». И хотя повествование Братного слишком легко укладывается в схему бравых юношеских военных приключений и оттого не выглядит достаточно глубоким, он был, наверное, первым польским автором, открыто написавшим о преследованиях и репрессиях, которым в социалистической Польше подвергались бывшие бойцы Армии Крайовой.
Впрочем, многие литераторы сочли название «колумбы» слишком пафосным и романтизированным, не отражающим реального положения вещей. В самом деле, найдется ли хоть одно поколение, которое заново не открывает для себя чудовищную несправедливость и жестокость этого мира? Кто-то называл Бачинского, Гайцы и их современников «поколением свершившегося Апокалипсиса», кто-то — «поколением времени бурь». Поэт, критик и литературовед Петр Мицнер в статье «Возвращение красной фуфайки» предложил назвать литературное военное поколение «третьим авангардом», распространив этот термин не только на группу «Искусство и нация» и Бачинского, но и на их ровесников, которым удалось выжить: Боровского, Бялошевского, Ружевича, Херберта. Предложение разумное — достаточно почитать этих поэтов, чтобы понять, насколько революционным был их подход к поэзии и как много потеряла в результате войны польская литература. Воистину, прав был польский историк литературы Станислав Пигонь, который с горечью писал: «Мы принадлежим к народу, жребий которого — стрелять по врагу бриллиантами».
Очевидцы и современники
Чеслав Милош неоднократно подчеркивал свое амбивалентное отношение к восстанию. В «Порабощенном разуме» он называл эту «добровольную жертву» безумием, на страницах «Родной Европы» критиковал за преступное легкомыслие тех, кто своим решением принес «на алтарь отечества» столько молодых жизней. С грустью пишет он в «Поэтическом трактате» о погибших поэтах, которые не успели понять, что мир вот-вот начнет жить (и уже живет!) по совершенно иным законам:
В наш век есть то, чего не увидали
Двадцатилетние варшавские поэты, –
То, что идеям сдастся, не Давидам
С пращою. (...)
Стояла раненая Богоматерь
Над желтым полем и венком полегших.
(перевод Натальи Горбаневской)
Но в том же «Поэтическом трактате» он косвенно признается в разъедающем его сердце чувстве вины за неучастие в общем деле, за «дезертирство» (во время восстания Милош находился в окрестностях Варшавы и к повстанцам не примкнул). А в одном из самых прекрасных и пронзительных его стихотворений — «Балладе» — говорится о матери Тадеуша Гайцы, которая смотрит на послевоенную столицу и беседует с погибшим сыном:
Под землею Гайцы — не узнает,
Что Варшава битву проиграла.
Баррикаду, на которой умер,
Разобрали потресканные руки.
Красной пылью окрашивался ветер,
Дождь прошел, и соловей защелкал,
Каменщик орал под облаками,
Кверху дом подтягивая новый.
(...)
– Говорят, сынок, стыдиться надо,
Не за правое, мол, дело бился.
Мне ли знать, пускай Господь рассудит,
Раз нельзя поговорить с тобою.
(...)
Мать под деревом платок оправляет,
Светят в небе голубиные крылья.
Загляделась, задумалась матерь,
А простор такой высокий, высокий.
Уезжает к городу трамвайчик,
Парень с девушкой мчатся вдогонку.
Мать и думает: поспеют – не поспеют?
Добежали. И вошли на остановке.
(перевод Натальи Горбаневской)
Хороших стихов о восстании было написано много. Находившиеся в эмиграции в США Ян Лехонь и Казимеж Вежиньский писали о трагедии города, стертого с лица земли после подавления восстания, и о героизме поляков. Ян Твардовский в «Песенке о восстании» сокрушался по поводу наивности юных повстанцев. Вислава Шимборская размышляла о том, кем бы стал поэт Бачинский, если бы уцелел. Збигнев Херберт посвятил восстанию цикл стихотворений «О Трое»:
Шли по ущельям бывших улиц
шли красным морем пепелищ
и как закатом красной пылью
был озарен погибший город
Шли по ущельям бывших улиц
рассвет своим дыханьем грели
и говорили что не скоро
подымется здесь первый дом
(перевод Владимира Британишского)
И все эти стихи были очень искренними, независимо от того, по какую сторону «железного занавеса» их писали. Куда сложнее обстояло дело с прозой.
Для послевоенных властей ПНР восстание было слишком деликатной и неудобной темой, особенно принимая во внимание тот очевидный факт, что Красная Армия повстанцам не помогла, наблюдая с другого берега Вислы за превращением столицы в кромешный ад. Однако в Польше были писатели, готовые следовать партийной линии. Казимеж Брандыс, автор сценария культового фильма «Как быть любимой», посвятил восстанию два замечательных романа, «Непокоренный город» (1946) и «Человек не умирает» (1951), однако позволил себе (вполне в духе тогдашнего польского официального тренда) критику руководства восстания, после чего эмигрантская критика назвала его коллаборационистом и сравнила с охранником концлагеря. А Богдан Чешко, сражавшийся во время восстания в составе отряда прокоммунистической Армии Людовой и раненный в ходе жуткой резни, устроенной эсэсовцами в районе Воля, в 1948 году выпустил остросюжетный роман «Поколение», в котором напрямую обвинил в трагедии Варшавы польское правительство в изгнании и назвал восстание политической авантюрой.