Слухи о еврейском происхождении Мицкевича ходили в среде польских эмигрантов, о чем свидетельствуют слова Зигмунта Красинского (зятя Браницкого, но в отличие от него ярого антисемита):
«Мицкевич — совершенный еврей. Тебе известно, что его мать была еврейкой, крестившейся перед тем, как выйти за его отца? Точно так. Отсюда в этом человеке такой размах. Каббала, Талмуд, Давид... энергия... все вместе. Любовь родины и валленродизм».
В этом контексте особенно интересно то, что открытия Клейнера, касающиеся значения числа и роли Мессии, не сказались на сознании поляков, которые если и цитируют эту крылатую фразу, то скорее не подозревая о такой в общем-то довольно правдоподобной трактовке. Более того, слова «а имя 40 и 4» чаще всего звучат как символ чего-то неясного, туманного предсказания, мистической тайны, неразрешимой загадки. Но почему? Ведь, казалось бы, объяснение лежит на поверхности, разложенное по полочкам исследователями, а связь с еврейским контекстом и происхождением Мицкевича напрашивается сама собой.
Психоанализ Мицкевича
Видимо, косвенно ответ на этот вопрос искал Артур Сандауэр в работе, в которой он предпринял попытку подвергнуть психоанализу Адама Мицкевича, «Не разве, а зачем “мать из земли чужой”». Сандауэр вслед за Клейнером (и полемизируя с Конрадом Гурским, отрицающим выводы последнего) утверждает, что пророческий отрывок в III части «Дзядов» — это один из переломных моментов в мировоззрении Мицкевича. По мнению исследователя, Мицкевич в знаменитом отрывке «Видение» на самом деле приписывает себе роль мистического избавителя, то есть национального Мессии — Христа. «Неслыханность его притязаний привела к тому, что дать им непосредственно выражение он мог только в поэзии. Тем не менее, фактом остается то, что в глубине души он себя с этим образом отождествлял», — говорит Сандауэр, выступающий в роли психоаналитика великого поэта.
Сандауэр замечал, что образ грядущего Искупителя перебрасывал мост между иудаизмом и христианством — совершал «реиудеизацию» христианства:
«У евреев Мессия относится к будущему, у христиан — к прошлому; первые его ждут, вторым он уже явился. Образ приближающегося искупителя, таким образом, означает разворот к иудейской концепции. Наступает реиудеизация христианства: Польша — это новый Израиль. Поляки — как евреи после пришествия Мессии — должны принять Мессию, который вот-вот явится».
Сандауэр утверждает, что согласно этой концепции было бы просто идеально, если бы приближающийся Искупитель был, как и тот, евреем-христианином:
«Такое сочетание скрепило бы всю идеологию, он выплеснул его из себя — как поток лавы — во вдохновенном “Видении ксендза Петра”, а теперь развивает его, используя то, что осталось у него в памяти из семейных историй, а, может, соседских сплетен о происхождении его матери. Происхождение, о котором он не мог, разумеется, не знать, но которое вытеснял в подсознание, с этого момента становится краеугольным камнем новой идеологии. Оно настолько идеально вписывается в концепцию, что, если бы его не было, его следовало бы выдумать» — пишет критик.
Вместе с тем Сандауэр замечает, что с этого времени в высказываниях Мицкевича о евреях исчезают негативные нотки, которые то и дело возникали раньше, остаются лишь положительные и даже мистические.
Мицкевич считал, что Провидение собрало в одной стране поляков и евреев, что «судьба связала тесно два народа, с виду столь чуждые друг другу». Он говорил: «Израилю, брату старшему, почет и уважение», а под конец жизни носился с идеей создать еврейский легион в Константинополе.
Сандауэр заключает свой психоанализ следующим предположением:
«Кто знает, возможно, он замолчал не потому, что столь резких вещей не мог договорить до конца, сбросить маску, разъедавшую его лицо, что в своей “эгомессианской” концепции он вынужден был прибегать к шифру. Ему пришлось замолчать потому, что в глазах современного польского общества подобное происхождение считалось — а в некоторых кругах считается и по сей день — постыдным».
Психоанализ истории польской литературы
Можно задаться вопросом, почему до сих пор слова «а имя — 40 и 4» служат скорее обозначением чего-то неясного, синонимом величайшей, мистической, патриотической, апокалиптической национальной тайны, почему они могут быть выхвачены и использованы в политическом контексте и ассоциироваться — по логике пророчества — даже с Варшавским восстанием? Почему они являются всем этим, но только не символом фантастического (но для поэта, вероятно, очень реалистичного) образа единства и глубочайшей связи судеб поляков и евреев, образа прекрасного и вдохновляющего, в который верил сам Мицкевич? Почему еврейский контекст поэзии и мессианской философии Мицкевича является скорее тайным знанием специалистов, нежели общедоступной информацией, вызывающей гордость? И почему, наконец, наш уровень знаний о Мицкевиче лучше всего передают слова Ядвиги Маурер из книги «Мать — из земли чужой»: «“Дзяды” без Каббалы, мессианизм без евреев, а мать из земли чужой — это по-гречески»? Почему «имя — 40 и 4» не стало символом великого польского поэта, обращающегося к своим еврейским корням, прекрасным символом польско-еврейского братства? Это уже вопросы к психоаналитику польской литературы.
Источники: О каббалистическом толковании «40 и 4» писал Юлиуш Клейнер, в частности, в своей монографии о Мицкевиче (том 1, 1948), его гипотезу развил Артур Сандауэр в статье «Не разве, но зачем “мать из земли чужой”», впервые опубликованной в еженедельнике «Życie Literackie» в 1981 году (и включенной в 4 том «Собрания сочинений» Сандауэра); еврейским мотивам в жизни и творчестве Мицкевича посвящена также книга Ядвиги Маурер «Мать — из земли чужой...» (Лондон, 1990). На эту тему также много писала Мария Янион, в частности в эссе «Еврейский легион Мицкевича» и «Дело Пигоня» в книге «В Европу... да, но с нашими мертвыми».
Автор: Миколай Глинский, 23.12.2013