«Тогда мне, а Тарковскому тем более, было очень обидно слышать то, что говорил и как говорил Лем, — вспоминал Лазарев, — мы были полны уважения к нему, нам нравился его роман, — неприязнь и резкость писателя казались нам ничем не заслуженными, несправедливыми. Но сейчас, когда прошло много времени, я думаю, что некоторые основания для раздражения и неприязни у Лема могли быть. Почему он должен был верить, что режиссер, которого он первый раз видит, который без малейшего почтения отнесся к его знаменитой книге, да еще и собирается что-то в ней менять, дописывать на свой лад, — сделает хороший фильм?»
Тарковский, впрочем, не сдавался, явно собираясь спорить до последнего, но тут Лем неожиданно сменил гнев на милость и устало махнул рукой: мол, не в моих правилах что-то запрещать, делайте, что хотите, снимайте. Лазарев увел Тарковского чуть ли не силой, понимая, что затея с экранизацией вот-вот закончится крахом. Осадок от встречи остался неприятный, тем более, что в снисходительном разрешении Лема на съемки сквозило нескрываемое пренебрежение.
Писатель тоже был недоволен общением с кинематографистами, вспоминая об этом так: «Из-за “Соляриса” мы здорово поругались с Тарковским. Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом я обозвал его дураком и уехал домой…»