Запах личности
Для Вацлава Потоцкого, ведущего представителя польского барокко, запах был женщиной двойственной природы. В поэме «Мировое блаженство» («Rozkosz światowa») он вывел Телесную Деву Запах c «огромным носом и душком изрядным» и ее сестру — нежную и изящную Духовную Деву Благоухание. Первая благодаря своим садоводческим навыкам доставляла приятные обонятельные впечатления, а вторая была самой сущностью обоняния. С помощью этих аллегорических образов поэт противопоставил земную мимолетность божественной вневременности, вторым планом описав библейские сцены с символическим воскурением благовоний. Человек должен сделать выбор между эфемерной красотой и обещанием вечности.
Духовный аспект обоняния присутствует и в одном из стихотворений представителя «Молодой Польши» Францишека Мирандоли, который обратился к древнеиндийским философско-религиозным текстам (отсюда название: «Из Упанишад» / «Z Upanishad») и известному из буддизма и индуизма понятию нирваны. В стихотворении счастье отождествляется с женщиной, которая благоухает ирисами: «Ирисы пахнут. Нет! Это не цветы! Это прекрасных женщин блуждают души». Лирика «Молодой Польши» зачастую воздействует на эмоции читателей при помощи растительных мотивов, экзотических комбинаций и устоявшихся культурных образцов.
Цветок — самый привычный атрибут женщины в поэзии. В результате сочетания сладкого запаха цветочного букета с феромонами человека порой получается удушливая, наркотическая композиция. Эту с одной стороны деликатную, а с другой — эротическую и даже деструктивную особенность охотно использовал Юлиан Тувим для создания интимной лирической ситуации. У этого поэта запах заменяет любимого человека, создает настроение, становится средством иронии и инструментом, наделяющим строки мелодией. В одном из произведений он обращается непосредственно к поэтессе Марии Павликовской: «На луг ты выходишь ночью за цветущими словами, / Тайные совершаешь действия, чтобы они пахли амброй и лавандой».
В другом стихотворении Тувима — «Сон золотоволосой девушки» («Sen złotowłosej dziewczynki») — разносится соблазнительный аромат туберозы (примечательно, что с этим цветком, как символом бесполезной красоты, сравнивается герой романа Стефана Жеромского «Бездомные» Карбовский). Однако самую богатую коллекцию ароматов мы находим в лиро-эпической поэме Тувима «Цветы Польши» («Kwiaty polskie»). В ней поэт размышляет, в частности, о бессилии языка перед запахами и приходит к выводу, что резеда пахнет как резеда, а мята — мятой (а не пастой для зубов или зубным порошком).
Совершенно особый образ любви создал Кшиштоф Камиль Бачинский в стихотворении, начинающемся со слов: «Когда за завесой ветра…» («Gdy za powietrza zasłoną…»). Необычайно выразителен контраст мира чувств, напоминающего рай мира сновидений, в котором «“Любимый” — песенка шумит и овивает голову его, звонит / как мягких волос прядь, лилии в ней пахнут так сильно», с военной действительностью и образом красного от крови ребенка. Запах лилий возвращает героя-автора к жизни, но лишь ненадолго. Произведение было написано 13 июля 1944 года, а 4 августа 23-летний поэт погиб в ходе Варшавского восстания.
Гораздо больше ароматов таит в себе «Шкаф» («Szafa») Ольги Токарчук. Героиня одного из трех рассказов — горничная гостиницы Capital, настоящего лабиринта запахов. Здесь запах — личность. За посетителями тянется аромат мужских духов Armani и Lagerfeld, запах сигарет, пудры, крема от морщин, крокодиловой кожи. В других номерах стоит тяжелый дух спешки, бардака, замкнутого круга и безнадежности. Героиня строит догадки о жизни обладателей запахов: для этого она избавляется от собственных красок и безопасного запаха (надевая передник). В этом буйстве запахов больше всего трогает описание детей:
Их кожа сама по себе не выделяет запахов, она лишь улавливает и удерживает запахи извне: воздуха, ветра, примятой локтем травы и дивный соленый запах солнца.
Постепенно и униформа горничной пропитывается «усталостью, потом, жизнью» — частичку этого запаха она оставляет в номере 228.
Человеческий пот сложно назвать приятным запахом, но в стихотворении Анны Свирщинской «Я стираю рубашку» («Piorę koszulę») он приобретает особое значение, ведь это запах умершего отца поэтессы. Она вдыхает его в последний раз:
Стирая эту рубашку
Я уничтожаю его
Навсегда.
Сейчас
От него останутся только картины,
От которых пахнет краской.
Дыхание смерти
Самый известный в мире парфюмер-убийца был лишен обоняния. Его придумал Патрик Зюскинд, а каждый, кто читал «Парфюмера», подтвердит, что в этой книге пахнет каждое слово. К идее использовать запах в почти идеальном убийстве прибегла и Катажина Бонда в детективном романе «Девушка полночи» («Pochłaniacz»). Правда, этот атрибут («как и папиллярные линии, единственный и неповторимый для каждого человека»), служащий ключом к решению загадки, увы, в книге появляется редко и скорее машинально. Тем не менее надо отдать должное солидной подготовке автора детективов. Бонда изучила тайны науки о пахучих веществах — осмологии, и по ее просьбе было проведено криминалистическое шоу: симуляция одорологической экспертизы с участием специально обученных собак для каждого из подозреваемых по сюжету. Жаль только, что все обонятельные эффекты затерялись в запутанной интриге.
Запах смерти превращается в композиционную рамку рассказа «Аир» Ярослава Ивашкевича. Татарское зелье сочетает в себе два запаха: мягкий, «“воды под сенью верб”, как говорил Словацкий»; и резкий, «тяжкий дух болотного ила, гниющей рыбьей чешуи, запах болота». Последний однозначно ассоциируется с внезапным концом жизни. Оба узнаются при помощи не только обоняния, но и других чувств: через прикосновение, взгляд и даже на вкус. Запах аира упоминается в рассказе несколько раз, кроме того, он появляется и в других произведениях писателя («Мельница на Утрате», «Мельница на Камённой», «Потерянная ночь»), неизменно вызывая негативные ассоциации. Ивашкевич, как и Тувим, один из самых чувствительных к запахам польских авторов.
При описаниях смерти, как правило, используется негативно окрашенная лексика: смрад, трупный запах, зловоние, чад пожара, еще скорее нейтральный кадильный дым. На общем фоне резко выделяется приятный запах тела мученика из стихотворения «Аминь» («Amen») Циприана Камиля Норвида. Его сложно передать, но он становится источником радости, символом новой жизни. К чувственному опыту присоединяется метафизический.
Мимолетные воспоминания
У запаха есть память. Это доказал Марсель Пруст в романе «В поисках утраченного времени», в котором вкус и запах печенья «мадлен», намоченного в чае, оживляет у рассказчика давно забытые детские воспоминания. «Эффект Пруста» можно обнаружить и в творчестве польских писателей, к примеру, у Анджея Бобковского в его «Эскизах пером» («Szkice piórkiem»):
Не знаю почему, но этот запах сухих листьев и влажной земли действует на меня как туман: будит воспоминания детства, воспоминания о лесах близ Лиды и Новогрудка, очертания замка Гедимина.
Польская эмигрантская литература изобилует подобными реминисценциями. Сочные запахи преодолевают границы времени и пространства и своей интенсивностью затмевают дыхание дня сегодняшнего, как в мемуарах Юзефа Виттлина «Мой Львов» («Mój Lwów»):
Я точно не знаю, старость ли это, раз я больше не чувствую эмигрантских ароматов цветов и деревьев, или здесь действительно ничто не пахнет? А ведь львовские парки перебрались сюда со мной со всеми своими деревьями, цветниками и клумбами. И львовские аптеки, ветчины и фруктовые лавки пересекли океан и спустя столько лет все еще сидят во мне, еще живые и благословенные.
Адам Мицкевич точно знал, как пахнет родина, хотя его творчество в целом скорее лишено запахов. До читателя поэмы «Пан Тадеуш» доносится чудесный аромат бурлящего в котлах бигоса, особенно ощутимый после медвежьей охоты, а также благоухание кофе, напитка, который «густой, как старый мед, и, словно уголь, черный».
Душистые ноты у Мицкевича дополняют образ самой прекрасной на свете страны. С этой идиллией, этим романтическим мифом спорит Адам Загаевский в стихотворении «Горячка» («Gorączka»), написанном во время военного положения в Польше. В нем поэт трезвым взглядом смотрит на порабощенную Польшу, а чувственно описанная повседневность (запах влажных лип, вкус первой клубники) превращается в тонкую интеллектуальную иронию, предостерегающую перед суровым запахом весны. Представитель «новой волны» с горечью осуждает мученическую позицию соотечественников, их бездеятельность; он призывает к бунту и независимости, в том числе художественной.
Самые разные ароматы создают атмосферу девичьих миров в книгах Виолетты Гжегожевской и Вероники Гоголи, став неотъемлемой частью сельского, ностальгического, хотя и лишенного идеализации прошлого. В «Недозревших» («Guguły») Гжегожевской мы слышим бархатный аромат какао, запах аира, земли, пропитанной пылью и кардамоном, августовскую затхлость сгнившей соломы и крахмала, жасминовый и карамельный май. А вот читатель «Понемногу» («Po trochu») Гоголи получает больше вкусовых ощущений, чем обонятельных, но одно из них необычайно выразительно — частичка человека, уловленная в запахе:
Баба Климча приносила творог каждую неделю. Он пах, как и любой другой такой творог: немножко ее домом, а немножко бабой Климчей.
Из других ароматов «малых родин» можно вспомнить еще пряный аромат выпечки в книге «Улыбка детства» («Uśmiech dzieciństwa») Марии Домбровской или запах ванильного молока и жженого кофе в «Запахе счастья» («Zapach szczęścia») Тувима.
Я из города …
Анджей Стасюк в книге «Дукля» («Dukla») писал, что «места и города выделяют запах, как животные, нужно только упорно идти по их следу». Человек различает от нескольких до нескольких тысяч запахов (для сравнения: собака различает более 500 тысяч), однако, в отличие от остальных живых созданий, он умеет их сочетать. Одним из главных источников вдохновения для известных парфюмеров стали городские улицы: стоит вспомнить хотя бы цветочные ароматы духов London от Burberry и Soir de Paris от Bourjois, древесно-пряный Santo Domingo от Oscar de la Renta и восточный Roma от Laura Biagotti, ну и конечно, Warszawa, пахнущая архитектурой, музыкой Шопена и элегантными, сильными женщинами (аромат создал Ян Эвуд Вос вместе с Антуаном Ли). Как на парфюмерном рынке обстояли бы дела у польских литераторов?
Малошице Витольда Гомбровича пахнут смесью трав, воды, камней и коры («Дневник»). Рышард Капущинский сравнивает запахи Пинска — зимнего варенья, слив, абрикосов и яблок — с ароматами тропика: «разогретого тела и сушащейся рыбы, тухнущего мяса и печеной касавы, свежих цветов и гниющих водорослей» («Черное дерево»), а Иоанна Батор, потерявшись в Токио, находит правильный путь, следуя за запахом карри («Японский веер»). Аромат далекой страны в сочетании с запахом красок, лака и кадила слышится в «Коричных лавках» Бруно Шульца. У каждого места и каждого человека свой неповторимый запах.
А чем пахнет город у футуристов, которых Юлиан Пшибось и Адольф Новачинский ласково звали «фетористами» (от полск. fetor — фетор, вонь, зловоние, смрад)? В манифесте «К польской нации» («Do narodu polskiego») Бруно Ясенский «чихает от тошнотворных запахов» и уверяет, что современный человек нуждается в «резких, синтетических впечатлениях». Как, например, в певучем городе Адама Важика, утопающем в дыму курительных трубок («Гиацинт»/«Hiacynt»). Футуристическое обоняние предвещает новую впечатлительность, предупреждает о надвигающейся угрозе, а отдаляясь от интеллектуального познания, приближается к интуиции. Александр Ват собирает запахи бездомных и подмечает враждебный смрад стальных городов («Я с одной стороны и я с другой стороны моей мопсожелезной печки» / «Ja z jednej strony i ja z drugiej strony mego mopsożelaznego piecyka»), Анатоль Стерн чувствует в воздухе запахи одурманивающих оранжевых напитков («Писсуары» / «Pissuary»), а кафе у Титуса Чижевского пропахло жареными котлетами и приятной тишиной («Сон в кафе» / «Drzemka w kawiarni»). Что ж, не каждый город пахнет жасмином, а его жители — черешней, черемухой и сливой, как в фильме Яна Якуба Кольского.
Чувственная иллюзия
В романе «Канун весны» («Przedwiośnie») Стефана Жеромского с отвращением описывается затхлый запах городских домов и дворов, именно поэтому Северин Барыка мечтает о пахнущих чистотой стеклянных домах, провозвестниках новой цивилизации. Порой сильный аромат сирени приводит к автомобильным авариям и дракам («Цветы Польши» / «Kwiaty polskie» Тувима). Славомир Мрожек в «Рассказе беглеца» («Opowieść zbiega») предупреждает, что даже цистерна иностранных духов не справится со смрадом дохлого дракона.
Однако бесспорным чемпионом в том, что касается фантазии, следует признать Станислава Лема. Его тревога о судьбах человечества проявилась в рассказе «Спасем космос!» («Ratujmy kosmos»), герой которого, покинув Землю, решает посетить любимые места Галактики. И вот, к примеру, «саванны Белурии переливаются радугой от покрывающих их разнообразнейших цветов, среди которых выделяется изумительной красотой и запахом пунцовая роза», которая на самом деле нарост на хвосте удильца. Ничего не подозревающий турист хочет понюхать цветочек и… подвергается нападению хищника. В свою очередь запах зловонки гнусницы, «наиболее энергичные экземпляры которой в состоянии испускать до пяти тысяч смрадов (единица зловония) в секунду», служит ей для защиты от навязчивых фотолюбителей. Ну а «тот факт, что зловонка в последние годы активизировала свою деятельность и иногда производит до восьми мегасмрадов на гектар, вызван массовым применением телеобъективов».
Таким образом, запах может преодолевать не только физические границы, но и границы воображения, что не всегда идет на пользу литературным героям. А вот читатель от этого неизменно выигрывает.
Источники:
-
Marian Bugajski «Jak pachnie rezeda? Lingwistyczne studium zapachów», Wrocław 2004
-
Beata Cieszyńska «Okna duszy. Pięć zmysłów w literaturze barokowej», Bydgoszcz 2006
-
Magdalena Kokoszka «Przestrzeń n-wymiarowa i węch. Uwagi o futuryzmie», «Białostockie Studia Literaturoznawcze» 2014, nr 5
-
Elżbieta Rybicka «Sensoryczna geografia literacka» в: «Przestrzenie geo(bio)graficzne w literaturze», pod red. E. Konończuk, E. Sidoruk, Białystok 2015
-
Marek S. Szczepański, Weronika Ślęzak-Tazbir «Miejskie pachnidło» // «Studia Regionalne i Lokalne» 2008, nr 2
-
собственные материалы
Автор: Агнешка Варнке, апрель 2018