Каждый играет самого себя
ДШ: Мы начали говорить об американском джазе. Джаз — это американское достояние?
ЯВ: Джаз, конечно, возник в Америке, и конечно, там он достиг самого высокого уровня. Но если так рассуждать, то электричество тоже нужно считать американским, потому что его придумал американец Эдисон. Джаз стал достоянием мира, а не американцев, европейцев или французов. Раньше, помню, если музыкант не умел играть джаз, как нужно, то говорил, что он играет евроджаз. Но по сути, это был не какой-то другой жанр музыки, а чаще — обычная криворукость. У американцев была такая же проблема. Изначально джаз играли только на восточном побережье. На западном его играть не умели, и то, что получалось, окрестили вест-костом. Позже, когда научились, перестали называть это вест-костом, вот и все.
ДШ: А как насчет польского джаза, который занял важное место в европейской джазовой семье?
ЯВ: Я вообще не верю, что что-то подобное существует. Есть серия пластинок под названием «Polish jazz», которые выпускались в Польше, и только. Такого отдельного течения нет.
ДШ: Но такое мнение существует.
ЯВ: Я с ним не согласен. Существует джаз, в основе которого лежит польский фольклор, в частности, музыка Збышека Намысловского. Он, наверняка, с вами согласится. Но он играет джаз точно так же, как играют американцы, только с примесью польских народных мотивов. В этом вся разница. О таком явлении, как polish jazz, начали говорить, возможно, потому что на рубеже 60–70-х годов джаз в Польше, по сравнению со всей Европой, действительно достиг высокого уровня.
ДШ: Я спрашиваю потому, что польский джаз — это известный бренд. О французском или немецком джазе такого сказать нельзя.
ЯВ: Можно. Так говорят. Особенно французы, которые пытаются превознести свою музыку любой ценой. По моему мнению, джаз — собственность каждого отдельного музыканта. Существует не polish jazz, а джаз, который играет Намысловский, джаз, который играет Станько, то есть «станько-джаз» и «намысловский-джаз». Каждый в какой-то степени играет самого себя. Если музыкант вырос в Польше, то в его голове запечатлелись типичные польские мотивы, и это так или иначе проявится. Я не выношу определения «джазовая школа», потому что оно предполагает, что какая-то группа музыкантов пытается играть подобным образом. По мне, так это противоречит сущности джаза.
ДШ: Збигнев Намысловский и Томаш Станько — первоклассные джазмены. Что делает их таковыми?
ЯВ: Чтобы быть джазменом высшего класса, нужно найти свой особый стиль. Все его искали. Есть музыканты, у которых этой индивидуальности нет. Они играют хороший джаз, правильный, но не свой, их музыка никогда не будет признанной. Больше всего меня раздражают персонажи, которые считают себя гениями, способными перевернуть мир. Чаще всего о них забывают спустя несколько лет. А по-настоящему великих джазменов можно посчитать на пальцах одной руки.
ДШ: Кто это?
ЯВ: Армстронг, Паркер, Дэвис, Колтрейн, может, Эллингтон. В свое время каждый из них изменил музыкальный мир. Других таких не было.
ДШ: То есть после 1960-х уже никто революционных изменений не совершил?
ЯВ: Время покажет. Все считали Паркера идиотом, когда он начинал играть. Позже оказалось, что он гений. Раньше люди убегали с концертов Колтрейна, а сегодня его музыка — признанная классика. Я перечислил имена, которые кардинально все изменили, но есть много музыкантов, которые привносят в джаз новые элементы, только незначительные. Сегодня нет лидера, за которым бы следили так, как в свое время за Дэвисом: что он будет делать на следующем концерте? Но рано или поздно кто-то появится.
ДШ: Как вы думаете, в каком направлении развивается джаз?
ЯВ: Если бы я знал это, то бы был Майлзом Дэвисом.