Удивительно, что у детей находились силы на то, чтобы бороться с коммунистической пропагандой и собственным страхом. Отца Богуславы Брылы-Черной в 1939 году арестовало НКВД. В 90-х гг. прошлого века его фамилию нашли в списке убитых советскими органами безопасности. Сама Богуслава в апреле 1940 года вместе с мамой и сестрой была депортирована в Казахстан. Работала медсестрой в госпитале. Там познакомилась с мужем, военным Красной Армии. В Львов вернулась в 1954 и начала работу в польском сообществе. Видимо, смех ей помогал выжить.
Новая жизнь польских писателей во Львове
Во Львове и на территории Западной Украины 17 сентября оказались и многие польские писатели, эвакуировавшиеся из Варшавы после начала Второй мировой войны. Советская агрессия застала их врасплох. Некоторые смогли найти себя в новой реальности, особенно если до этого они с симпатией относились к коммунистической идеологии, а другие — пережили нападение СССР как разрушение последних надежд. Но, как показало время, жестокая репрессивная система не была милостива ни к одним, ни к другим.
Moje życie podobne lustru,
w którym zły przegląda się los:
każde prawo i każdy ustrój
w całopalny rzuca mnie stos.
(Моя жизнь похожа на зеркало,
в которoе смотрится злая судьба:
каждый закон и каждая система
требуют от меня самосожжения) -
написал в стихотворении «К поэзии» («Do poezji») поэт Владислав Броневский, социалист по убеждениям, ставший свидетелем захвата Львова Красной Армией. Оказалось, что левые политические взгляды Броневского соседствовали с патриотическими чувствами и любовью к Польше. Он никак не мог смириться с советской властью. Часто он декламировал такой стишок:
Byłby Grunwald i Płowce,
gdyby nie te bombowce,
i gdyby nie te czołgi,
które przyszły znad Wołgi.
(Был бы Грюнвальд и Пловце,
если бы не эти бомбардировщики,
и если бы не те танки,
которые пришли с Волги.)
Советские власти пытались вынудить интеллигенцию сотрудничать с ними. Многие авторы, особенно с социалистическими взглядами, бывавшие раньше в СССР, шли им на руку, опасаясь часто за собственную жизнь и побаиваясь новых порядков. Писатели-поляки начали издавать пропагандистскую газету на польском языке — «Красное знамя» («Czerwony sztandar»), создали объединение писателей, в котором были в т. ч. Александр Ват (главный редактор «Красного знамени»), Юлиан Пшибось, Адам Важик, Юлиан Стрыйковский и др. Кроме того, литераторы написали идеологически верную декларацию под названием «Польские писатели приветствуют объединение Украины», под которой подписались Важик, Ват, Лец, Пастернак. Есть там и подпись Броневского, однако, она, скорее всего, была подделана, поскольку писатель в это время был болен.
Броневский рассчитывал, что сможет на территории СССР без проблем издавать свои тексты. В письме к Марку Живому, занимавшемуся переводом его стихов, он предлагал перевести на русский сборник «Последний крик». Однако, книга никогда не вышла в Советском Союзе.
В начале 1940 года поэт был арестован НКВД. Как пишет Петр Митцнер, «кулисы ареста до сих пор неясны». Считается, что Броневского арестовали по доносу графика Францишека Парецкого, который рассказал органам, что
«после прихода во Львов Красной армии в октябре 1939 года Броневский написал стих под названием “Polski żołnierz” (“Польский солдат”), в котором он выразил грусть и печаль по поводу того, что не стало Польши как самостоятельного государства, нет уже солдат с орлами, что польские солдаты сидят и плачут, глядя на других, чужих солдат» (Петр Митцнер, «Узник истории»).
В тюрьме Броневский создал стихотворение на русском языке, которое запомнил и записал после выхода на свободу:
«Человек это звучит гордо» —
сказал покойный Максим,
а меж тем: тут колотят в морду,
говоря, что ты сукин сын.
Что же делать такому сыну
за решеткой НКВД?..
так помолимся мы матерщиной
потускнелой, алой звезде.
Ему в вину вменялось еще одно стихотворение — «Сын покоренной нации», которое было переведено Броневским на русский язык. Рукопись этого подстрочника была подшита к делу поэта.
Сын покоренной нации, сын независимой песни,
О чем и как должен я петь, когда дом мой — развалины и пожарище?
Как танк, перевалился сентябрь земле родной через грудь,
А моя ладонь безоружная и безоружная родная земля.
Я на эту землю вернусь, я хочу ее спасти,
Оттуда гореть миру пожаром сердца и песни.
Я хочу, чтобы из развалин Варшавы рос желобетоном социялизм,
Я хочу, чтобы гейнал Марияцкий шумел красным знаменем.
Гордая и прекрасная Варшава, слава твоим развалинам!
Я хочу подсчитать и расцеловать твои мученические кирпичи.
Дай руку мне, Белорусь, дай руку мне Украина,
Вы мне дадите в путь ваш независимый серп и молот.
Зарево свободы народов, мощ в стиснутом кулаке!
Пройдут недалекие дни, и будет в мире равенство...
Я пишу ладонью безоружной, грозной, хотя она не мстится.
Сын покоренной нации, сын независимой песни.
Вместе с Броневским был арестован также Александр Ват — польский футурист, работающий в «Красном знамени». В своих воспоминаниях «Мой век», состоящих из бесед с Чеславом Милошем, Ват старается убедить читателя (и самого себя, как кажется), что его отношения к происходящему во Львове было неоднозначно:
«Я врал, что я, конечно же, коммунист, что я понял, насколько мудр Сталин. Но я никому не причинил зла. Не написал ни одного стихотворения о Сталине».
Ватт приводит также анекдоты из жизни, как бы подтверждающие его ироничное отношение к новым властям. Он рассказывает Милошу о встрече во Львове в 1939 году с Семеном Кирсановым, советским поэтом, создателем рифмованной прозы в русской литературе.
В 1939 году во Львове с Важиком мы случайно встретили Кирсанова, которого я знал через Маяковского. Кирсанов был в форме капитана или майора, не помню. (…) Военные чины давались в соответствии с литературными заслугами. И Кирсанов повел нас в кафе и говорит: «Ну и говорится, что у нас нет свободы. Это не партия виновата, а мы сами, литераторы. Приведу вам пример. Пару лет назад умерла моя жена. Я ее очень любил. Огромная любовь. И ее смерть стала для меня трагедией. Я написал элегию на смерть моей жены. Прочитал текст приятелям и говорю, что хочу послать это в журнал. А они мне — «Ты что, сумасшедший! Народ строит социализм, а ты элегии пишешь? Прийди1` в себя, это может плохо для тебя кончиться». Я не стал обращать на это внимание. Послал стихотворение в редакцию и его напечатали. А потом вдруг все стали писать элегии. Даже если у них не умерла жена». Понимаешь, он хотел нас убедить, какую сумасшедшую свободу дают нам власти.
Во Львове осенью 1939 года находился также Тадеуш Бой-Желеньский — польский писатель, переводчик и театральный критик. Считается, что он также участвовал в новой советской жизни польских литераторов, однако по воспоминаниям его знакомых можно сделать вывод, что Бой ушел во внутреннюю эмиграцию, не понимая правил взаимодействия с новыми властями и не желая этим заниматься. Зигмунт Новаковский написал о сентябре 1939 года в жизни Боя-Желеньского в воспоминаниях «Вечный переводчик»:
Вдруг изменилось все: на улицах Львова появилась грязная и оборванная Красная Армия, комиссары, демонстрации, транспаранты, ГПУ, милиция, а на киосках повесили плакаты, призывающие люди всех профессий зарегистрироваться по отдельности. (…) Там, в грязном помещении Союза писателей, я встретил Бойя, который перед этим регистрировался с журналистов. Мы вышли вместе на лицу - грустную, понурую и удивленную, как и мы сами. Мы шли в полном молчании, не понимая куда идти и зачем. (…) Я попрощался с Бойем, чтобы вновь прийти к нему в октябре. По дороге я купил самоучитель русского языка, потому что тогда весь Львов, как ненормальный, учил язык Толстых, Достоевских и Кагановичей. Не было такого двора, ворот, где бы не висели объявления, приглашающие на уроки с гарантией полного обучения за месяц. Я застал Бойя за русской грамматикой, открытой на первой странице. Он выглядел на 10 лет старше и был еще более удивлен.
— Вы знаете, это русские буквы… Это насколько трудное, такое новое и такое чужое…
Мне кажется, что у него не получалось учиться, что гораздо лучше у него выходило переводить французских классиков. как переводчик он не перестал работать ни на минуту. Он не бросал перо ни во время немецких бомбардировок, ни тогда, когда на Львов ринулась орда красных оборванцев. Он работал над переводами. Но в действительности он не умел перевести на понятный для себя язык происходящее, подобрать синонимы, урегулировать ритм. Нет, он был беспомощен, стар и удивлен. Не понимал этой драмы и не мог написать на ее тему рецензию.
В 1941 года Бой-Желеньский был арестован НКВД.
«Отчизну уже ничто не спасет» — самоубийство Виткация
18 сентября 1939 года стало днем смерти еще одного польского писателя — Виткация, который покончил жизнь самоубийством и никогда не вернулся в Польшу. Яцек Качмарский в «Автопортрете Виткация», яркой и поющейся на пределе эмоциональных возможностей песне, пишет:
Ja bardziej niż wy jeszcze krztuszę się i duszę
Ja częściej niż wy jeszcze żyć nie chcę a muszę
Ale tknąć się nikomu nie dam i dlatego
Gdy trzeba będzie sam odbiorę światu Witkacego
(Я больше, чем вы, давлюсь и задыхаюсь,
Я чаще, чем вы, не хочу жить, но должен,
Но никому я не дам себя тронуть и поэтому,
Когда будет нужно, я сам заберу у мира Виткация)
5 сентября 1939 года Виткаций вместе со своей приятельницей Чеславой Окниньской покинул Варшаву и направился на восток Польши. Они ехали на поезде, и на каждой станции Виткаций изъявлял желание присоединиться к польской армии, однако везде ему отказывали. 13 сентября они доехали в деревню Озёра в Полесье и поселились у Валентина Землянского, знакомого Виткация со времен Первой мировой войны. 17 сентября писатель и его приятельница слышат по радио новость о нападении Советского Союза на Польши. «Он тогда сказал, что отчизну уже ничто не спасет», — запомнил слова Виткация сын хозяина дома Влодзимеж Землянский. На следующий день Виткаций решил свести счеты с жизнью:
«Утром отец попросил нас, чтобы мы постучали к ним в комнату и пригласили их на завтрак. Я постучал — никто не отвечает. Открыл дверь, а в комнате никого не было. Отец с мамой попросили их поискать, может, они пошли погулять. Один из местных жителей нам сказал, что, мол, господа пошли в лес. Мы прошли километра три, но никого не было. Возвращаясь, мы услышали крик того мужика: «Паночки, идите сюда. Тут забитые люди лежат». Мы прибежали. Виткаций был весь в крови и было видно, что он мертв. Он лежал слева и было заметно, что у него перерезаны вены на обеих руках. А пани Окниньская опиралась о пень дерева. Ее мы спасли», — вспоминает Влодзимеж Землянский.