Свой первый в жизни перевод Анна Ахматова сделала весной 1942 года. Это были стихи польского поэта Станислава Балинского.
Варшавская коляда 1939 года
Не дай нам, Матерь, Христа рождения
Праздничный час.
И да не видят глаза Спасения,
Как мучат нас.
Пусть Бог родится, о, Пресвятая,
Средь звезд иных —
Не здесь, не в самом печальном крае
Из всех земных.
Здесь в нашем граде, что ты любила
От давних дней, —
Растут кресты лишь, растут могилы
В крови своей.
И под шрапнелью все наши дети,
С свинцом в груди.
Молись, Мария, за муки эти,
Не приходи.
А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест1.
Она сделала этот перевод по просьбе Юзефа Чапского2 — замечательного польского художника и писателя. Они встретились в Ташкенте, во время войны.
Еще в 1939 году Чапский, как несколько тысяч других польских офицеров, попал в советский плен и в лагерь в Старобельске. Потом был перевезен в Павлищев Бор, а позже — в Грязовец недалеко Вологды. Он оказался одним из немногих польских офицеров, которые чудом уцелели и избежали катынской участи. Был освобожден в 1941, вступил в польскую армию и до 1942, как делегат генерала Андерса, безуспешно пробовал узнать о судьбах тысяч других офицеров. Весной 1942 года, после долгих бесплодных попыток напасть на след пропавших без вести, он оказался в штабе генерала Андерса под Ташкентом, став пресс-секретарем, главой Отдела пропаганды и просвещения. Ему предложили встретиться с живущим там Алексеем Толстым, чтобы издать сборник современной польской поэзии. Идея была весьма неожиданной и смелой. Для ее обсуждения в литературном салоне Алексея Толстого в тот вечер собрались главный редактор отделения издательства «Советский писатель» А. Н. Тихонов и виднейшие из эвакуированных поэтов и переводчиков: Анна Ахматова, В. Луговской, А. Эфрос, А. Кочетков, Л. Пеньковский...
Юзеф Чапский вспоминал:
«К десяти часам вечера в большой гостиной мы собрались вокруг стола с вином и великолепным кишмишем, а также другими сластями. Жара спала. Было свежо и прохладно.
Мы условились, что Тихонов возьмет на себя издание сборника польских стихов, что сборник будет разбит на три части: стихи из оккупированной Польши (они дошли до нас через Лондон), стихи польских поэтов из Лондона, а также стихи, написанные в формирующейся в Советском Союзе польской армии. Так же, как на вечере в Янги-Юле, я читал лондонские стихи.
То, как приняли эти стихи русские, далеко выходило за пределы самых смелых моих ожиданий. Я до сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу “Варшавской колядки”:
А если ты хочешь родить Его в тени
Варшавских пепелищ,
То лучше сразу после рожденья
Брось его на распятье».
Ахматова оказалась в эвакуации в Ташкенте после того, как ее правильственным самолетом вывезли сначала в Москву, потом она успела побывать недолго в Чистополе, а затем оказалась в Ташкенте. Стихи ее давно не печатали. Но почему-то о ней вспомнили и решили спасти.
В Ташкенте она жила в маленькой конурке в доме писателей на ул. Карла Маркса; этот дом был специально освобожден для эвакуированных писателей и их семейств. В каждой комнате семья, а то и по две за перегородкой. “Я оглядела конурку, в которой Ахматовой суждено было жить, — вспоминала ее современница. — В ней едва помещалась железная кровать, покрытая грубым солдатским одеялом, единственный стул, на котором она сидела (так, что мне она предложила сесть на постель). Посередине — маленькая, нетопленая печка-буржуйка, на которой стоял помятый железный чайник. Одинокая кружка на выступе окошка «Кассы». Кажется, был еще один ящик или что-то вроде того, на чем она могла есть”».
В то же самое время Толстой жил в собственном особняке. У Толстого проходили так называемые элитные гостиные, где они устраивали поэтические и музыкальные вечера.
«NN (Ахматова) читала поэму, — записала в дневниках Л. Чуковская об одном из таких посещений, — Алексей Николаевич заставил ее прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность. По-моему, он и после двух раз не понял».
Ахматова сложно относилась к Толстому. Судя по воспоминаниям английского филолога Исайи Берлина, который общался с Анной Андреевной после войны, они обсуждали ее взаимоотношения с Толстым.
«Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашках a la russe и любил говорить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу».
Но тот вечер был абсолютно особенный. Юзеф Чапский был покорен чтением стихов Ахматовой о блокадном Ленинграде. Он пошел ее провожать. Стояла майская ночь. Вдруг она стала ему рассказывать о себе, своем арестованном сыне, как «целовала сапоги всех знатных большевиков, чтобы они ей сказали, жив или умер ее сын, но ничего от них не узнала».
Она не боялась говорить с ним, потому что он был польский офицер, иностранец, и она была абсолютно уверена, что он ее не предаст. Чапский вспоминал, что очень хотел встретиться с Ахматовой снова, но к нему был приставлен сотрудник НКВД, и Чапский боялся навредить ей.
В 1959 году Ахматова написала загадочное стихотворение о ташкентской весенней ночи «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...», в котором есть такие строки:
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной, —
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград, —
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
До сих пор так до конца неясно посвятила она это стихотворение Чапскому или своему другу, ташкентскому композитору Алексею Козловскому. Тайна той ночи так и осталась неразгаданной.
Вторая и последняя встреча Чапского и Ахматовой произошла 20 июня 1965 года, во время приезда Ахматовой в Париж, где он находился в эмиграции. Об этой встрече Чапский написал в своем дневнике: «В кресле парижского отеля я увидел не ту трагическую и все еще прекрасную поэтессу, которую встретил в Ташкенте, а почтенную даму, как бы уже успокоившуюся, умиротворенную, которая издалека и свысока смотрит на свое прошлое и на дело своей жизни. Великую поэтессу в ореоле тогдашней, мировой уже славы <...>». (Чапский Ю. Об Анне Ахматовой // Человек и место. Юзеф Чапский. К 100-летию со дня рождения. Национальный музей в Кракове. Выставка в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Санкт-Петербург, 1996).