Наперекор и поперек
Для «Иностранки» обширный материал о Гомбровиче под названием «В зеркалах» готовил Борис Дубин. Он ко мне обратился, попросил фрагменты из «Дневника», а я сначала не понял, что значит «в зеркалах», и стал искать все про зеркала. Зеркало и Гомбрович — это специальная тема. Возьмите хотя бы его выражение: «Зеркало — это единственная вещь, которую нельзя повесить вверх ногами». В общем, этих эпизодических «Дневников» набралось листов на двадцать. Я, конечно, пытался где-то его напечатать целиком, но никто не решался. Это громадный том — никто не хотел связываться. И все же нашлась пара смельчаков: Иван Лимбах и Ирина Кравцова (основатель и главный редактор издательства Ивана Либмаха в Санкт-Петербурге — прим. ред.). Безумству храбрых поем мы песню. И издали-таки!
ПЮ: Вы как-то сказали: «Гомбрович — это я». Актуально ли это сейчас?
ЮЧ: Это единственное, что можно сказать после чтения Гомбровича. Или это «попало» в человека, или нет. Судьба. Каков смысл любого чтения? С помощью слов мы присваиваем культуру. Есть некий словарный массив, мы его понимаем, но есть еще что-то такое, что эта книга нам дает, словами этого не выскажешь. Если бы все истины можно было бы четко сформулировать — всё, наступил бы конец развитию. Поэтому если у вас есть какая-то книжка Гомбровича и известно, чем она кончится, то еще неизвестно, как на вас это скажется.
ПЮ: Борис Дубин считал, что «русского» Гомбровича нет, российское читающее сообщество не старается его понять. А как кажется вам?
ЮЧ: Он функционирует по большей степени как мода, знак хорошего тона, знак, что «и я причастен». Для поляков реальным был «Мастер и Маргарита», для нас «Сто лет одиночества», а Гомбрович такой же реальностью не стал. Не потому, что его как-то не так перевели. Любая книга — совокупность общественных отношений. Нужен запрос на писателя. Потом это достаточно нишевый писатель. Взять да и поставить его в театре — этого недостаточно. И даже снять фильм. Писатель он специфический, значит, каким-то образом надо его освоить, научиться его читать. Вот почему, к примеру, Януш Вишневский стал звездой на российском книжном рынке? Значит, есть общественный запрос на эту тему.
ПЮ: То есть получается, что у нас общественного запроса не было ни на Шульца, ни на Виткация — ни на кого?
ЮЧ: У нас, в отличие от Европы, от Польши, книга существует сама по себе — а нужен разговор. Книга — это разговор двух читателей на тему книги. Если этого нет — книги нет. Они могут соглашаться, могут не соглашаться. Но разговор должен быть. В российском обществе в этом смысле дело обстоит плохо. И все прекрасно бы этим занимались, но для этого нужна традиция, практика. Великая французская революция зародилась в кафе. Пока не было кофе, не было и кафе. Когда привезли после победы над турками кофе в Вену и Париж, люди стали собираться и болтать, просто так, неформально. Нужен элемент маленькой свободы. Потому что прежнее, старое, будет сопротивляться. А в Петрограде что было? Очереди. Это неформальное общение людей. Если бы не было очередей, не было бы революции.
ПЮ: Гомбрович говорил, что писать нужно против читателя, а не для него.
ЮЧ: Ну он вообще все наперекор делал. Если ему задавали вопрос, он отвечал поперек. Так, что спрашивающий оказывался в дураках. Поэтому попытки оценивать его с точки зрения той литературы, которая была до него, с точки зрения классики, — это неправильно. Почему в его произведениях никогда нет финала? Потому что его ответ кардинально расходится с тем вопросом, который жизнь ставила. Обычный человек требует, чтобы «в басне» была «мораль». А у Гомбровича никакой морали нет. Его все время запихивали в рамки какой-то системы, но у него было столько сил, что он в них не умещался. Он просто стремился к личной свободе.
P.S.