Агнешка Сураль: Мы встречаемся в Вансе — курортном городке на юге Франции, где в сентябре 2017 года открылся музей, посвященный Витольду Гомбровичу: «Espace Gombrowicz». Именно здесь, на вилле Alexandrine, польский писатель вместе с вами провел пять последних лет жизни. Помните ли вы тот момент, когда впервые услышали фамилию Гомбрович?
Рита Гомбрович: Впервые я увидела его фамилию на афише театра «Récamier» в Париже. Там ставили его «Венчание», а я жила неподалеку. Один мой знакомый из Канады сказал, что я обязательно должна посмотреть этот спектакль, что это необыкновенное произведение старого авангардного писателя. К сожалению, я так и не пошла на представление. Я как раз собиралась кататься на лыжах, это были рождественские каникулы. Но случилось кое-что получше — несколько месяцев спустя я встретила самого писателя.
В Руайомоне под Парижем действовала в то время модная ассоциация, поддерживавшая музыкантов, писателей, художников и студентов. Это было нечто вроде клуба, в котором в течение месяца или двух могли жить известные писатели. На выходные сюда приезжало множество интеллектуалов, чтобы вместе провести время. Это было место жарких дискуссий и интересных встреч. Именно здесь в 1964 году я встретила Гомбровича. Всего мы провели там вместе три месяца. Я понемногу начинала узнавать его ближе.
АС: Какое место занимало тогда его творчество в международном контексте? Что значил Гомбрович для Европы, когда вы познакомились?
РГ: Во Франции он был известен прежде всего своими драматическими произведениями, которые «вывел в свет» Хорхе Лавелли. Этот французский режиссер итало-аргентинского происхождения поставил «Венчание» со сценографией и костюмами Кристины Захватович, которая позже стала женой Анджея Вайды. Замечательная, очень творческая личность. Это произведение вызвало скандал. Так же, как в свое время «Эрнани» Виктора Гюго, оно имело своих сторонников и противников. Некоторые зрители выходили из зала, демонстративно хлопая сиденьями. Большой скандальный успех. С той поры крупнейшие европейские режиссеры и театры — Бергман в Швеции, Шрёдер в Берлине — ставили Гомбровича. В Соединенных Штатах и в Японии — так же. Именно театр его и прославил. С 1958 года начали выходить в свет его романы и повести.
АС: Какую книгу Гомбровича вы прочли первой?
РГ: В течение первых трех месяцев, когда мы жили вместе, я так ничего и не прочла. В какой-то момент Витольд сказал, что довольно медлить, пора уже что-то и прочитать. Так что взяла «Фердидурку», а потом он еще меня экзаменовал — хорошо ли я поняла, что значит та или иная вещь, каково мое общее впечатление. Я была очень застенчива. Я считала, что это гениально. Я любила этого человека, и мне казалось важным любить и его произведения. Это сочинение связало нас навсегда.
АС: Вы не читали его книг, не знали польского языка, а стали его секретарем, потом женой, исполнительницей завещания и наследницей творчества.
РГ: На самом деле он тогда вовсе не нуждался в секретаре. Ему нужен был человек, с которым он мог бы жить. Мы предполагали, что проведем вместе несколько месяцев, насладимся отдыхом на юге Франции. Гомбрович хотел передохнуть перед возвращением в Аргентину. Уже тогда состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Мы поехали в Ванс, потому что там был самый подходящий климат для его болезни. Предложение о совместном проживании исходило от него. Сначала он хотел поехать в Барселону, в любом случае куда-нибудь на юг. Я знала о Вансе и раньше, потому что один из моих канадских друзей жил здесь. Другой знаменитый писатель, Дейвид Герберт Лоренс, тоже жил здесь и умер. И многие другие.
АС: Начиная работать с Гомбровичем, вы не боялись того, что совершенно не знаете польского языка?
РГ: Нет, потому что я знала Витольда, которого очень любила. Все молодые люди обожали его. Я была очень взволнована тем, что он мне предложил работать с ним. Тогда я писала свою диссертацию в Сорбонне о французской писательнице Колетт. Я сказала ему, что не смогу поехать в Барселону и хочу остаться во Франции. А он ответил: «Напиши лучше диссертацию обо мне! Мы сделаем это за две недели. Дело пойдет быстро». И я, недолго думая, предложила это в учебной части, но тему не приняли. В то время нельзя было написать диссертацию о польском писателе, если ты не говоришь по-польски. Я сохранила прежнюю тему диссертации и перенесла документы из Парижа в университет Ниццы. Я защитилась там в мае 1968 года. Во время протестных акций, которые тогда начались во Франции, Витольд сказал мне, что эта диссертация теперь и гроша ломаного не стоит.
АС: Почему вы так и не овладели его родным языком?
РГ: На самом деле я хотела выучить польский. Первое, что я планировала сделать по приезде в Ванс, это пойти на курс к нашей польской подруге Изе Нейман. Витольд спросил меня, для чего мне нужен этот польский. Я ответила, что хотела бы прочитать его произведения в оригинале. А он сказал, что это невозможно — все равно как, научившись играть только гаммы, пытаться исполнить Шопена. Он хотел отговорить меня, и это было мудро, чтобы я не тратила понапрасну время. Он предпочел, чтобы я закончила свою диссертацию. Как разумный отец, который хочет, чтобы молодая девушка окончила учебное заведение. Когда я дописала диссертацию, Витольд заболел и у меня уже не было времени, чтобы учить польский. Вскоре после этого он умер, и на меня свалилась довольно интенсивная работа.
АС: За полгода до смерти Гомбровича вы поженились. Ранее в Аргентине Гомбрович сделал предложение писательнице и переводчице Зофье Хондзинской, на которое та ответила отказом. Гомбрович не скрывал, что на самом деле его интересует ее просторная квартира. Как он попросил вашей руки?
РГ: Это было совсем по-другому. За три месяца до нашей свадьбы у Гомбровича случился инфаркт, он был при смерти. Тогда он понял, что не завещал бы своего наследия семье, которая жила в нищете в Польше. Брак был заключен для того, чтобы организовать все дела в случае его смерти. И, к несчастью, он действительно вскоре умер. Он хотел, чтобы я позаботилась о его семье, занялась его творческим наследием, попросив помощи у поляков — таких, как Мария и Богдан Пачовские. Я посвятила свою жизнь исследованию произведений Гомбровича и упорядочиванию его творческого наследия. В первый период после его смерти я также заботилась о его брате с женой и дочерью.
АС: Вы пожертвовали собой?
РГ: Нет, это была не жертва. Это была ответственность. Я взяла ее на себя, потому что любила Гомбровича, и сделала это очень охотно. Я знала его семью и очень любила ее.
АС: Как выглядела ваша свадьба?
РГ: Необычно. От президента Жоржа Помпиду мы получили разрешение на проведение регистрации дома, потому что Витольд был болен. Представитель мэрии Ванса пришел к нам домой с французским флагом — так мы и поженились.
АС: Французский период — это счастливый поворот в жизни Гомбровича после 24 трудных лет в эмиграции в Аргентине.
РГ: Это была и жизнь, и работа. Мы оба сидели в своих комнатах. Витольд писал книги, а я — диссертацию. В Вансе он закончил «Космос», а также написал пьесу «Оперетка». Там же была написана автобиографическая книга в форме бесед с молодым издателем Домиником де Ру. Де Ру приехал в Ванс после того, как Гомбрович получил Международную литературную премию в мае 1967 года. Он задавал вопросы, а Гомбрович отвечал ему письменно — из-за астмы ему было тяжело говорить. Все его ответы были написаны по-польски, поэтому затем их опубликовали в польском эмигрантском ежемесячнике «Культура», издававшемся Ежи Гедройцем в Париже. Последняя вещь, которую Гомбрович хотел написать, — это драматическое произведение на основе квартета Бетховена, где было бы всего два персонажа: мужчина и муха, которая страдает. Это должно было быть противостояние человека с болью в чистом виде. Он умер прежде, чем смог написать эту небольшую пьесу.
АС: Кто навещал вас в Вансе?
РГ: Сначала у нас было очень мало знакомых. Мы жили вдвоем весьма уединенно, время от времени к нам приезжали друзья. Два или три раза в год приезжал Константий (Кот) Еленский. Сначала нас посещал также Франсуа Бонди, редактор журнала «Preuves». Витольд спросил у Гедройца, есть ли какие-нибудь поляки тут на Лазурном Берегу. Таким образом мы стали общаться с прекрасным польским художником Юзефом Яремой и его подругой Марией Сперлинг. Они привозили нам картины. Ярема и Гомбрович играли друг с другом в шахматы. Иза Нейман, а также Мария и Богдан Пачовские, которые жили в Италии, также стали нашими ближайшими друзьями. Пачовский — автор фотографии Гомбровича, которая развешана по всему Вансу. Они, в свою очередь, привозили к нам друзей — Яна Леницу, Славомира Мрожека. С 1967 года начали приезжать многие интеллектуалы — из Соединенных Штатов, Италии, Испании. В конце жизни Витольд подружился также с художником Жаном Дюбюффе, который жил в Вансе. Они обменивались письмами.
АС: А с Шагалом? Он ведь тоже жил в Вансе.
РГ: Как-то я встретила его в кафе, где он пил аперитив. В первый год Шагал переехал в большую виллу, недалеко от нас, но это было одновременно и весьма уединенное место. Тогда он уже был очень знаменит.
АС: Гомбрович был известен тем, что вел войну с живописью и художниками.
РГ: Он считал, что живопись не имеет такой же духовной ценности, недостаточно чиста как художественное средство по сравнению с литературой и словом, музыкой и звуком. Когда Гомбрович узнал, что Дюбюффе был связан с аристократической семьей, которая владела крупной фирмой, он заявил: нужно было много денег, чтобы этот художник мог писать картины. Для Гомбровича вся живопись была связана с системой, для которой важны были лишь деньги. Он не считал ее чистым искусством. Говорил, что это искусство «угнетающе физическое». Витольд обожал полемику, он нападал на художника Дюбюффе, ему нравились эти атаки. Он не ходил в музеи. В «Дневниках» писал о Джоконде. Он издевался над «системой» живописи.
АС: Когда вы познакомились, вам было 29 лет. Как вы представляли свое будущее, если бы не встретили Гомбровича?
РГ: Это было очень просто — я должна была закончить аспирантуру и стать преподавателем в Монреале. Если бы я не встретила Гомбровича, я все равно посвятила бы себя писателям.
АС: Вы были для него интеллектуальным партнером?
РГ: Конечно же, я не дотягивала до его уровня, но Гомбрович интересовался всем. Особенно он любил дискутировать о философии, а мне нравилось учиться. Я обожала с ним разговаривать, это было прекрасно. У меня не создавалось впечатления, что ему было скучно. У нас всегда было, что сказать друг другу. Гомбрович не был интеллектуалом — кем-то таким, кто разговаривает только на интеллектуальные темы. Он не был педантом. У него было хорошее чувство юмора. Мы могли часами обсуждать, например, кто был лучше одет. Все темы были ему интересны. Он многому меня научил. Мне кажется, что мы хорошо ладили.
АС: Каков для вас итог жизни с ним?
РГ: Последние пять лет жизни Гомбровича — это было время признания его творчества. Все шло удачно. Он получил доказательства того, что его работа имеет международное значение, получил признание. И у него наконец был дом, жизнь со мной. Это был его единственный дом в изгнании. Раньше он все время жил в тесной комнатке. Я дала ему дом — вернее, мы вместе создали этот дом. У нас была собака, мы купили автомобиль. Мы организовали для себя приятную жизнь людей, которые живут вместе. Это было очень важно в конце его жизненного пути — иметь свое место, стабильное, жить в покое. Жаль, что он был тогда болен и не мог до конца насладиться всеми чудесами Лазурного Берега.
Я думаю, что у тех, кто теряет близкого человека, возникает потребность отделиться. У меня не было ни родственников, ни друзей. Мои самые близкие друзья, Мария и Богдан Пачовские, жили в Ииталии. Именно они помогали мне советами в вопросах, касавшихся Польши. Они и Гедройц из «Культуры». Я уехала в Милан, где прожила следующие семь лет. У меня была там квартира, но я часто навещала Марию и Богдана. Чтобы быть рядом с ними, чтобы вместе работать над наследием Гомбровича. Теперь у меня есть польская ассистентка, Мариола Одзимковская, которая помогает мне с переводами и польскими реалиями.
АС: Что для вас труднее всего в роли наследницы Гомбровича?
РГ: Труднее всего именно быть наследницей, то есть представлять кого-то. Я панически избегала роли вдовы знаменитости, злоупотребляющей своим положением, я хотела служить его делу, одновременно реализуя себя. Самым тяжелым был период коммунистического правления в Польше. Было очень сложно, потому что я была молодой женщиной, иностранкой, жила в эмиграции дольше, чем это было дозволено. Однако мы хотели вернуть к жизни его труды. Все это легло на мои плечи. Я была ответственна за это. Кто-то сказал, что это я лишила польского читателя произведений Гомбровича, но на самом деле он не мог издать свой «Дневник». Я не знала, что бы они вырезали, если бы опубликовали его. Ведь писатели в то время были собственностью государства!
АС: Благодаря вам произведения Гомбровича переведены на 40 языков.
РГ: Многие издатели искренне хотели выпустить его произведения. Гомбрович говорил мне, что нужно издать «Дневник», чтобы знали, что он его написал. В Польше «Дневник» читали тайно. Коммунистический режим не позволил бы напечатать десять тысяч экземпляров собрания сочинений, как это было сделано в 1957 году, во времена Гомулки. Почему? Потому что он зависел от Москвы. В «Дневнике» было 13 предложений, в которых говорилось о Советском Союзе и которые были вырезаны в 1986 году. В 1989-м, когда коммунистический режим пал, были проведены свободные выборы, разрушена Берлинская стена, мы вернули произведению первоначальный вид и опубликовали значительно более интересную версию. К сожалению, таковы были политические условия, а Гомбрович стал их жертвой.
АС: Чем вы еще занимались, кроме наследия Гомбровича?
РГ: Когда Витольд умер, я была молода, мне было 34 года. Уже тогда меня спрашивали, чем я занимаюсь, кроме хлопот о наследии писателя. Но я занималась все время только Гомбровичем. У меня не было времени ни на что другое. Я должна была учиться. Кроме всего прочего, я немного учила польский язык. И я должна была работать. Заниматься чьим-то творческим наследием — это серьезная работа. Это было сложно еще и потому, что хороших изданий практически не было. Издания «Культуры» были качественные, но мы, к примеру, опубликовали «Оперетку» с частью «Дневника», «Венчание» вместе с «Транс-Атлантиком». Представьте себе теперь публикацию драматического произведения вместе с романом! У меня просто не было средств, чтобы хорошо перевести их для зарубежного читателя. Постепенно, особенно после 1986 года, когда мы смогли издать произведения Гомбровича в оригинале, оживилась и работа над переводами. Прежде всего, что самое важное — над «Дневником». Он был во всех странах издан плохо, фрагментами, в четырех, пяти томах. Теперь мы почти всегда печатаем его в одном или двух томах. Издательства эволюционировали с технической точки зрения. Сейчас выпускают отличные карманные издания. И теперь Гомбрович действительно актуален.
АС: В 2013 году вы издали «Кронос». Это интимный дневник Гомбровича, который несколько десятилетий хранился в тайне. Благодаря этому произведению мы открываем писателя заново. Из «Кроноса» мы узнаем также множество пикантных подробностей из жизни самого автора и других людей. Хотел ли Гомбрович, чтобы «Кронос» увидел свет?
РГ: Он никогда не сообщал мне, какова его воля. Гомбрович вообще не говорил мне: делай это, не делай того. Он говорил нечто другое: «Если в этом доме когда-нибудь случится пожар, бери “Кронос”, договоры и беги». Я сделала вывод, что для него это очень важно. Однако он не сказал, чтобы я не публиковала его. В предисловии к книге я подробно объясняю, почему я издала ее. Гомбрович написал в кратком вступлении к первому тому своего «Дневника»: «У меня есть еще один дневник — очень личный, но я не хочу его сейчас публиковать». Поскольку то были времена коммунизма. Нельзя было выпустить такую документальную книгу, пока все наследие писателя не было известно. Я чувствовала ответственность. Я не могла опубликовать такой интимный текст, пока в мире не будут знать все его произведения. Именно поэтому я медлила. Почему я издала это до своей смерти, а не после? Потому что я много работала над расшифровкой этого текста — в Аргентине, везде, — тайно. Я бы хотела, чтобы мои навыки по декодированию текста пригодились.
АС: «Кронос» был последней тайной семьи Гобровичей, но есть еще никогда не издававшийся в Польше рассказ «Un romance en Venecia», написанный по-испански. Может ли польский читатель надеяться на его издание?
Этот рассказ Гомбрович выпустил под псевдонимом. В Аргентине, чтобы заработать на жизнь, он писал под псевдонимом, по-испански, а знакомые редактировали. Некоторые из этих текстов нашли исследователи в Аргентине. Этот, я думаю, когда-нибудь переведем и опубликуем в Польше.
Ванс, Франция, сентябрь 2017
Официальный сайт Витольда Гомбровича