Внук врага народа
Евгений Климакин: Прежде, чем начать говорить о социологии и международных отношениях, позвольте спросить о вашей семье. Это правда, что ваших близких коснулись сталинские репрессии?
Лев Гудков: Да. Мой дед Дмитрий Фролович Гудков был инженером. В 1937 году кто-то написал на него донос и деда арестовали. Тогда все было очень просто: людей уничтожали без суда и следствия, на основании слухов или чьих-то подозрений.
ЕК: Так произошло и с дедом?
ЛГ: Да. Был быстрый суд, Колыма и через несколько месяцев он умер.
ЕК: В семье передавалась память об этом, родители вам о нем рассказывали?
ЛГ: Я узнал об этом довольно поздно, будучи уже взрослым человеком. Мне тогда захотелось узнать больше о дедушке, и я получил доступ к его личному делу. Там было всего несколько страниц: протокол ареста, обыска, акт об изъятии документов, бинокля, фотоаппарата и записей Троцкого. Не было даже обвинения. А потом я получил такой мистический, почти загробный привет от моего предка.
ЕК: Что вы имеете в виду?
ЛГ: В литературном журнале «Роман-газета» я прочитал рассказы Варлама Шаламова. Как вы знаете, он написал очень известный литературный цикл о жизни заключенных советских лагерей. В одном из его рассказов я наткнулся на историю моего деда. Да! Я не мог поверить собственным глазам. Тогда жив был еще мой отец. Для него это тоже стало серьезным переживанием. Папе было семнадцать лет, когда деда забрали, я его вообще не знал, и тут мы встретились со свидетельством о нашем ближайшем родственнике, которого кто-то в 1937 году посчитал врагом народа. Мы встретились с человеком, которому обязаны жизнью.
Рецидив тоталитаризма
ЕК: Деда назвали врагом народа. Сейчас некоторые считают и вас врагом России. Ваш аналитический центр в 2016 году внесли в реестр иностранных агентов.
ЛГ: Скажем прямо — мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма. Вопрос только в терминологии: это частичный рецидив или имитация тоталитаризма. Советские практики возвращаются. Несмотря на распад СССР, базовые институты советской системы сохранились. Они воспроизводят советское сознание, советские подходы, советское мышление.
ЕК: Но человек ведь изменился после распада Советского Союза?
ЛГ: У нас есть проект: с 1989 года мы опрашиваем сограждан раз в 4–5 лет по одной и той же схеме. По нашей начальной гипотезе, человек как главный продукт тоталитарной системы будет меняться после распада СССР. Мы думали, что конец советской системы станет концом советского человека. Исследование 1994 года показало, что мы, социологи, серьезно заблуждались. Опрос 1999 года подтвердил: да, наши предположения ошибочны. Советский человек воспроизводит сам себя. Нам пришлось пересмотреть свою гипотезу, признать, что советский человек никуда не ушел, советскость сидит в головах людей, несмотря на то, что СССР уже нет.
ЕК: Мне кажется, что новое поколение все-таки отличается от своих родителей.
ЛГ: Конечно, отличается, однако существующие в России институты ломают молодежи позвоночник, учат приспосабливаться, делают из молодых людей модификацию советского человека. Это все, конечно, очень печально.
Двоемыслие
ЕК: Что бы вы хотели изменить в этом человеке?
ЛГ: Он очень адаптивный, ради выживания готов приспособиться к любой ситуации. Речь идет о физическом выживании. Весь опыт приспосабливания к репрессивному государству является основной, несущей конструкцией его сознания. Двоемыслие — одна из главных его особенностей. С одной стороны, мы имеем дело с имперским человеком, который считает, что достоинство, значимость зависят от места в иерархии. С другой стороны, он лукавый и лицемерный, он презирает власть, но готов публично демонстрировать ей свое верноподданство. Ценой аморализма, цинизма он будет спасать себя и своих близких.
ЕК: Вам это не нравится больше всего?
ЛГ: А как такое может нравиться? Как может нравиться то, что в России до сих пор работает лагерный принцип «ты умри сегодня, а я — завтра»? Пусть неприятности будут у моего соседа, а меня благодаря этому пока не тронут? В головах людей — гремучая смесь из приспособленчества, комплексов неполноценности, фобий и имперской спеси.
ЕК: Звучит довольно угнетающе.
ЛГ: Я — просто ученый. Я лишь говорю о том, что мы благодаря социологическим исследованиям видим. Признаюсь, после распада СССР я питал иллюзии. Говорил: не знаю, что будет через 5 лет, но через 25 лет Россия точно будет демократическим государством. Как я ошибался! Горько было осознавать, что советскость из наших людей не выходит. Сейчас я привык к этой мысли, к этой информации.
ЕК: Полтора года назад я записывал интервью с выдающейся правозащитницей Людмилой Михайловной Алексеевой. Она сказала: «Моя страна обязательно будет свободной. Только я, к сожалению, этого не увижу».
ЛГ: Думаю, что я тоже не увижу. Понимаете, изменение человека, внутренняя трансформация — это очень длительный процесс. Не стоит ждать быстрых перемен. Тут я очень далек от тезисов многих оптимистов. Тем не менее, социологические исследования подтверждают, что среднестатистический россиянин очень отличается от свободного человека, который умеет брать на себя ответственность, бороться за свои убеждения. Да, эта информация может погрузить в депрессию, но социолог — как патологоанатом. Мы просто констатируем факты. Двоемыслие продолжает разлагать наше общество. Россия — большая, растянутая и очень рыхлая страна, поэтому многие вспышки перемен гаснут на периферии. Те, кто хотят перемен, должны понимать, что работать придется долго, нескольким поколениям.
Вайда, Лем и тапочки с мехом наружу