Я не представляю себе жизни в другом месте. Это нечто вроде брака. В нем есть любовь, уважение, но и ежедневные травмы, нервы, иногда бешенство. Чтобы полюбить Варшаву — как кто-то красиво сказал — нужно постараться. Так что если уж ты ее полюбишь, то приложишь действительно много усилий и сложно будет ее разлюбить. К тому же — это поймут читатели из Петербурга и Волгограда — это город, переживший свою смерть. И я это чувствую. Конечно, когда я просто гуляю по Варшаве, я не думаю об этом постоянно, иначе крыша бы поехала. Но если идешь по Варшаве, то, по большому счету, через каждые десять шагов видишь таблицу в память о восстании, 1939 годе или восстании в гетто. Даже здесь, где мы сидим — под нами кладбище. И это рождает специфическое отношение к городу. Даже о Москве так не думаешь — в последний раз она сгорела в 1812-м.
ПЮ: Есть ли какая-то ниточка, которая до сих пор связывает тебя с российской столицей?
ПС: Это город, по которому я скучаю, хотя я давно там не был, а друзья говорят, что той Москвы, которую я помню, уже нет. Последний раз я там был в 2000 году. У меня есть свои воспоминания, свои места в Китай-городе, которые я иногда «навещаю» перед сном. У меня есть тайная мечта — мне очень бы хотелось, чтобы какая-нибудь моя книга вышла по-русски. Я был бы действительно счастлив. Знаю, это не просто, переводов в обе стороны по разным причинам мало и уж точно сложно издать сборник рассказов.
ПЮ: Раз уж мы заговорили о переводах. Первая трудность, с которой столкнется твой будущий переводчик — названия твоих книг. Что они означают?
ПС: «Микротики» («Mikrotyki») — хорошее название, запоминающееся. Объясняется оно просто. «Mikro» — «маленький», и «tyki» — «касания». Эта книга на самом деле состоит из прикосновений: истории, действительности. В ней много недоговоренностей, сюжетов, которые читатель должен сам додумать. Все же я сильно полагаюсь на читательскую догадливость. С другой стороны, я надеялся, что у этого «касания» есть второе значение — что это кого-то коснется, затронет, взволнует. «Взволнует» — интересное слово. Его стали употреблять в нежно-плаксивых контекстах, этакие слезы во время просмотра романтической комедии. А дело тут совсем не в том. «Волнение» — это движение души. И оно может быть у каждого своим. Опять высокопарно сказано, выходит из меня эта русская кровь.
А «Нерадость» («Nieradość»)? Есть такая поговорка: «старость — не радость». Потому что большинство героев и повествователей в этой книге — старики. А даже если не совсем старики, то больные, так что вполне умещаются в эту поговорку. Мне важно, чтобы у каждого названия было несколько значений. Для меня «нерадость» — это еще и некое состояние. Ты не в отчаянии, но и не рад, не счастлив. На самом деле так чувствуешь себя чаще всего. И таковы мои герои. Они вспоминают, переживают, но вообще просто-напросто — живут. Они — не какие-то звезды из газетных передовиц, великие мыслители или мистики, нет. Это люди, живущие так называемой малой жизнью. И эта нерадость — состояние, в котором они постоянно пребывают. В котором все мы пребываем.
ПЮ: А этот твой лирический герой — сколько в нем тебя самого? Или это коллаж из услышанных разговоров, подсмотренных черт характера?
ПС: Мои книги — не мемуары и не репортажи. Это художественная проза, так что все эти повествователи — совсем не я. Конечно, встречаются среди них такие, которые на меня в чем-то похожи. В «Микротиках» таких было больше, в «Нерадости» меньше, потому что я хотел показать старых людей. Какой же это я, если повествователь рассказывает о 1950-х где-то в Малопольше?
ПЮ: Или это женщина.
ПС: Да. Я задал себе писательское задание — написать текст с точки зрения семидесятилетней женщины. Конечно, все это — лишь игра. Есть в «Нерадости» такой рассказ: «Что обычно делают, когда становятся писателем». Кто-то мог бы решить, что это отчет о неделе из моей жизни. Да, я действительно был в похожей поездке, в похожих местах, но это литература.
Конечно, я использую услышанные разговоры. Обычно, выстраивая образ, я прежде всего ищу язык — как герой говорит, как ведет свое повествование. В России есть прекрасная традиция сказа. В общем, я пишу сказом, только он не обязательно должен быть народным, таким, каким был у Лескова. А когда я уже найду язык, когда знаю, как герой говорит — а это влияет и на то, как он думает, — то он у меня в голове начинает обрастать плотью и опытом. Тогда-то и рождается рассказ. Самое важное — придумать язык. Да и вообще язык — это самое важное.