Писатели работают на местах
Польская словесность последних лет по-особенному относится к пространству. Однако в противоположность литературе «малых родин», речь здесь идет, скорее, о точках, а не регионах — конкретных, единичных, зачастую интимных и камерных. Иногда это места всем известные, но рассказанные по-новому, иногда же нас приглашают в закоулки, где литература — редкий гость, поэтому мы можем наблюдать практически в режиме реального времени, как рождается инвентарь, необходимый для их описания.
Итак, отправимся в путь по литературным маршрутам 2017 года. Начнем с Павла Солтыса и его неочевидной Варшавы окраинных районов и улиц, затем перенесемся в краковский район Казимеж, до боли знакомый, но показанный с совершенно иной перспективы. Потом заглянем в малые и средние города — сначала в спальный район Анны Чепляк, затем в пригороды Ченстоховы Виолетты Гжегожевской. А под конец исследуем два совершенно разных, но перекликающихся между собой образа провинции: в прозе Мацея Плазы и новом романе Михала Витковского.
Переулки и задние дворы
Подразумеваемый по умолчанию большой город в польской культуре — это, конечно, Варшава. Обычно столица изображена этаким молохом, анонимным пространством, в котором герои чувствуют себя отчужденными. Поэтому особенно интересны случаи, когда город, а если быть точным, его районы, описаны с нежностью: как свои, родные, в которых чувствуешь себя как рыба в воде. Именно это недавно удалось Павлу Солтысу (более известному как музыкант Pablopavo), издавшему дебютный сборник «Микрокасания» («Mikrotyki») — короткие рассказы, действие которых происходит на варшавских окраинах. Многие тексты Солтыса (а также Pablopavo) — вариации на тему уличной баллады, то есть предтечи городских легенд. Их герои — обычные жители многоэтажек и старых каменных домов, а также добрые в душе гангстеры, несчастные любовники и потрепанные жизнью отщепенцы. Повествователь у Солтыса — фланер XXI века, бродяга-меланхолик, слоняющийся по всяким закоулкам или бесцельно разъезжающий по городу на трамвае или автобусе.
Во время этих эскапад он притягивает истории, как магнит, и они начинают развиваться в ритм его шагов. Получающийся на выходе образ Варшавы состоит из сотен конкретных мест — каждое претендует на столичный шик и одновременно сохраняет свой закрытый характер «только для своих». Столичная камерность — редкое явление в польской прозе, можно сказать, что Солтыс прививает на польскую почву традиции чешской и русской литературы. Благодаря этому варшавские улицы становятся более дружелюбными и интересными, а некоторые районы — такие, как Стегны или Грохов — занимают свое оригинальное место в литературе.
Городской заповедник
Ни то осень, ни то зима (вслед за Петром Марецким можно сказать просто «отопительный сезон»), окутанный смогом Краков, а конкретнее — краковский Казимеж, район тысячи и одного кафе, а также дюжины барбершопов и пары мастерских, которые от банкротства спасла хипстерская ностальгия. У Мацея Пруса в романе «Замор» («Przyducha») несколько этих кварталов превращаются почти что в другую планету — с юга мосты закрыты, с севера санитарные кордоны. Ходят слухи об эпидемии, но никто не болеет. К слухам прибавляется молва о серийном убийце, отрезающем жертвам пальцы. Правда или очередная байка, рассказанная от скуки в баре за рюмкой вишневой настойки?
Прусу удалось создать оригинальный пастиш кафешной байки. Его Казимеж кишит стереотипными героями и местами — до такой степени, что банальное и до боли знакомое преображается в необыкновенную балладу о месте, почти окончательно исчезнувшем с литературной карты Польши, под наплывом туристов ставшей собственной карикатурой. «Замор» — это галерея мест, которые еще одно-два десятилетия назад считались верхом художественной утонченности. Тесные прокуренные питейные заведения, где столики залиты воском со свечей и покрыты кружевными салфетками, некогда белыми, а теперь переливающимися всем ассортиментом настоек, доступных в меню. На качающихся стульях сидят все те же: поэты одного сборника, прозаики со все еще недописанным дебютом, неудавшиеся критики и вечные аспиранты. Прус рисует столь красочную панораму только затем, чтобы окончательно взорвать основы этого мира — без сожалений и сантиментов. Кажется, это лучшее решение, если альтернатива — лишь кошмарный заповедник для западных туристов.
Бетонные джунгли
Несмотря на то, что панельные многоэтажки времен ПНР во всех их вариантах — до сих пор самая популярная форма жилых домов в Польше, в литературе они появляются довольно редко. Конечно, и особенно в последнее время, из этого правила есть исключения — о них писали Лукаш Орбитовский, Сальча Халас. Многоэтажка как место действия обычно заранее определяет общественное положение героев, настраивает, скорее, на мрачный лад, иными словами — более или менее запущенную социальную патологию. В двух романах Анны Чепляк все не так. В дебютном «Должно быть чисто» («Ma być czysto») действие происходит между типичным панельным домом и элитным кварталом, что создает особое напряжение фабулы. Город напрямую нигде не называется, однако любознательные читатели разгадали, что речь идет о родном городе писательницы — Домброва-Гурнича.
В романе «После нуля» («Lata powyżej zera») действие переносится в соседний Бендзин. Чепляк, как кажется, удалось создать самое нейтральное описание многоэтажек среднего города в польской литературе. Она нажимает на самые болезненные точки: недостаток культурных и образовательных мероприятий, плохая транспортная доступность, ветхая инфраструктура. Все это не мешает главной героине вести радостную и довольно насыщенную жизнь. И все же послевкусие у книги пессимистическое — Чепляк показывает, что недостаточно просто стараться, чтобы добиться успеха, как правило, для этого все-таки нужна поддержка и ресурсы. Тем не менее рассказ о том пространстве, которое столь сильно сформировало героиню «После нуля», ведется трезво и без комплексов. Это особенно ценно в захлестнувшей нас волне текстов, которые попеременно то мифологизируют, то патологизируют спальные районы.
Пригородные коллажи
После громких и c энтузиазмом принятых «Недозревших» («Guguły») Виолетта Гжегожевская выпустила очередной роман «Съемные комнаты» («Stancje»), в значительной степени продолжающий судьбы уже известной читателям героини. Если «Недозревшие» рассказывали о чудесном, но непростом детстве в польской деревне 1980-х, то «Съемные комнаты» переносят нас в Ченстохову эпохи политических перемен. По мере взросления главной героини (теперь она уже студентка) меняется характер окружающей действительности. Исчезают шульцевские по духу элементы мифологизации мира, на их место приходит глубокая рефлексия над зачастую не самой приятной городской средой. Ченстохова в начале 1990-х — это не мегаполис, а, скорее, небольшой городок, выливающийся в обширные пригородные районы неясного статуса. Именно там начинает свою одиссею Виола, на которую каждый очередной встреченный ею человек проецирует свои мечты и фантазии. Это становится возможным прежде всего потому, что девушка — так же, как и город, в который она приехала, — еще не сформировался. Поэтому здесь соприкасаются самые разные, едва подходящие друг к другу элементы: с одной стороны, фольклорно-традиционный вариант католицизма, символизируемый Ясной Горой, с другой — зарождающийся хищный и вульгарный капитализм, воплощением которого становится светящиеся день и ночь неоны только что открытого Макдоналдса. К тому же в «Съемных комнатах» накладываются друг на друга разные временные пласты — в повествование вплетены воспоминания старой монахини, в которых есть и война, и элементы давно ушедшего мира. Тем самым пространство, в котором Виола пытается прижиться, еще более дробится. В результате мы получаем диковинный портрет аморфного города-не-города, одновременно стремящегося в будущее и мощно укоренившегося в прошлом, в котором за настоящее (следовательно, и за собственную идентичность) приходится неустанно бороться.
Новая деревня
В ноябре 2017 года Мацей Плаза, лауреат Премии Гдыня за сборник повестей «Скорунь» («Skoruń», 2015), выпустил новую книгу. На этот раз это многоуровневый роман «Робинзон в Болехове» («Robinson w Bolechowie»). Проза Плазы апеллирует к лучшим образцам так называемой деревенской прозы (главной отправной точкой здесь служит, конечно, Веслав Мысливский), но одновременно пишет новую главу в ее истории. После лет, а даже десятилетий, когда польская литература совсем не обращалась к деревенской тематике, Плаза (а также несколько дебютирующих авторов, таких, как Вероника Гоголя, Анджей Мушинский и Иоанна Лех) дал новый свежий импульс пишущей братии. У него получилось порвать с повсеместной привычкой изображать польскую провинцию или наивно, с сентиментальной мифологизацией, или как скопище отсталых темных масс и гнездовья пороков всех мастей.
Деревня у Плазы лишена трансцендентных черт, хотя одновременно показана как микрокосмос, амальгама разнообразных традиций и языков — ключевое место для формирования специфической формы мировоззрения и мироощущения. Многовековая крестьянская культура с пантеистической формой метафизики в конце XX века окончательно умерла, что прекрасно видно в обеих книгах Плазы. Однако это вовсе не означает, что исчезла привязанность к земле, культ труда и жесткие правила, регулирующие отношения с родственниками и соседями. «Скорунь», рассказывающий о 1980-х годах в польской деревне, великолепно показывает, как относительно новая традиция ПНР вошла во взаимодействие с многовековым укладом. В свою очередь в «Робинзоне в Болехове» появляется мотив деревни после вхождения Польши в ЕС, то есть еще одного фактора, изменившего лицо польской провинции. Плаза не описывает очередных революций — у него перемены накладываются друг на друга и составляют своеобразный палимпсест. В итоге описания деревни очень реалистичны, сосредоточены прежде всего на земле — уже не матери-кормилице, а сложной и неблагодарной материи, которая все еще может таить секреты и пробуждать страх.
Приграничный городок
Новый роман Михала Витковского переносит нас в выдуманный городок под названием Стертое. Хотя такого города мы не найдем на карте, мы отлично понимаем, как он выглядит и где мог бы находиться. Не впервые Витковский приглашает нас посетить польские рубежи — раньше это были гениальные зимние Мендзыздрое, где никого нет, ветер гуляет по улицам, а горожане впадают в зимнюю спячку, благодаря которой могут дотянуть до следующего сезона отпусков. На этот раз Витковский решил создать декорации с нуля. Стертое он расположил в конце света (с польской перспективы) — чуть за Сувалками, рядом с границей с Литвой и Калининградской областью. Городок с одной стороны окружен болотами, с другой лесом, где «растут сплошные поганки». Туда ездит только один автобус, а атмосфера повсеместной тоски чувствуется на каждом шагу. Стертое — место необычное, конденсирующее все то, что порочно и что в обычной жизни вытесняется из массового сознания. Эстетическим принципом, главенствующим в этом пространстве, является халтура и повсеместное замирание воображения — цветочный магазин называется «Мария», бюро знакомств — «Венера», а бар… «Бар». Местная бизнесвумен сколачивает состояние на темных, а зачастую даже омерзительных делах: лисьей ферме, разведении шампиньонов («гриб, растущий на дерьме») или многофункциональном мотеле самой что ни на есть низкой категории для дальнобойщиков. Парадокс прозы Витковского — именно в изображении вещей, только на первый взгляд очевидных и повсеместных, от которых мы по возможности отводим взгляд. Стертое — это Польша уродливая, но своя, вонючая, но одновременно уютная. Именно там, а не в Варшаве (которая в романе предстает одним огромным симулякром), по мнению автора, и бьется сердце страны.
Автор: Михал Совинский, январь 2018.