Агата Шведович (Польское агентство печати): Каким определением репортажа вы пользовались, отбирая произведения для антологии?
Мариуш Щигел: Мы договорились считать репортажем тексты, созданные специально, чтобы что-то «донести» (латинское слово reporto означает ‘приношу назад’), передать читателю информацию о людях или событиях. Решающее значение имело намерение автора, а не факт публикации в прессе. Так, например, в антологию вошел текст Переца Опочинского, журналиста, работавшего почтальоном в варшавском гетто. Он писал свои репортажи-хроники без малейшей надежды на публикацию, без адресата, без конкретной цели, и они хранились в бидонах для молока, которые он зарыл в гетто. Его тексты уцелели в архивах Рингенблюма. Случай Опочинского доказывает, что репортером можно быть даже без газеты и что это определенное состояние ума. Репортер — это склад характера, естество, жизненная позиция, а не должность.
АШ: В антологии история польского репортажа ХХ века представлена как повествование о борьбе с цензурой. До обретения Польшей независимости (в 1918 году) о свободе слова нельзя было и мечтать. Но выясняется, что во Второй Речи Посполитой дела обстояли не намного лучше.
МЩ: В 1938 году Збигнев Митцнер написал статью о транзитном лагере в Збоншине, созданном для евреев с польским паспортом, выдворенных из нацистской Германии. В тексте отчетливо видны следы цензуры «санационного» режима. Митцнер не мог писать о том, что происходило на самом деле: польские власти держали всех этих людей на границе в ужасающих условиях, несмотря на то, что это были польские граждане, многие из которых имели в Польше собственность. Цензура в то время была очень сильна. Пресса получала директивы от премьер-министра, который предупреждал, что слишком резкая критика властей чревата закрытием газеты и отправкой главных редакторов в лагерь Берёза-Картузская, где содержались противники режима. Позже Митцнер говорил так: «Я окутал текст туманом аллюзии». Затем наступил период нацистской оккупации, когда писать стало в принципе невозможно, а следом ПНР, когда борьба с цензурой стала привычным занятием. Лишь последнее десятилетие, включенное в антологию, можно назвать эпохой свободы слова.
АШ: Как такое постоянное давление повлияло на польский репортаж?
МЩ: Повторю слова Малгожаты Шейнерт: когда нельзя было писать о целом, писали о деталях, а читатели сами делали выводы. У текстов было «двойное дно». К примеру, в 1988 году Марек Рымушко написал репортаж об одной улице в Варшаве, носящей название Польская (Polska). Эта улочка тянется среди буйной растительности и зарослей чертополоха вдоль берега Вислы, а заканчивается на пересечении Восточной и Ананасной. Репортаж можно прочитать как метафорический портрет Польши, застрявшей между «Востоком» и «Ананасами». Это показывает, насколько репортаж может быть близок к поэзии. Очень разные тексты можно считать репортажем — письма, рассказы, дневниковые записи.
АШ: Ваш выбор порой кажется довольно неожиданным. Читатель антологии «100/XX» едва ли найдет в ней классиков жанра.
МЩ: Именно таков был мой замысел. «Опередить Господа Бога» Ханны Кралль и «Медальоны» Зофьи Налковской в обязательном порядке изучают в школе. Книги Рышарда Капущинского можно купить в любом книжном магазине, поэтому мы решили не включать в антологию ни «Императора», ни «Черное дерево». Зато в книгу вошел текст Капущинского, который часто упоминается в его биографиях как переломный. Репортаж «И это тоже правда о Новой Хуте» принес автору славу, но его по-прежнему мало кто знает. В 1955 году редакция газеты «Sztandar Młodych» («Флаг молодых») отправила Капущинского в Новую Хуту. Ему предстояло проверить, правда ли то, что написал в «Поэме для взрослых» Адам Важик. Капущинский подтвердил этот образ экзистенциального дна, а также добавил несколько собственных наблюдений. После публикации текста ему пришлось скрываться у рабочих Новой Хуты, однако власти в итоге решили, что выгоднее будет уволить руководство металлургического комбината и наградить Капущинского медалью. Примерно в то же время они начали выпускать Капущинского за границу, чтобы тот оттачивал свое перо на описаниях других государств.
АШ: Капущинский сказал, что репортаж способен изменить мир. Вошли ли в двухтомную антологию репортажи, которые что-нибудь изменили?
МЩ: Да. Есть репортаж Эвы Шельбург-Зарембины, которая известна в первую очередь как детский писатель и поэт. Однажды (в 1933 году) она узнала, что в Кобрине — на территории современной Беларуси — военно-полевой суд судит крестьян, которые якобы пытались присоединить кусок польской земли к Беларуси. Им грозила смертная казнь. Шельбург-Зарембина отправилась на судебный процесс и написала о нем очень сильный текст под названием «Мойте фрукты!» для издания «Wiadomości Literackie». В нем она описала весь абсурд системы правосудия того времени. Она не считала, что крестьяне невиновны, но верила, что если им грозит поистине суровое наказание, то они имеют право на настоящее судебное расследование. После ее текста польские писатели организовали протест, и он оказался эффективным — полномочия военно-полевых судов изменили. Это был огромный успех репортажа. В антологию вошли также многие другие тексты, изменившие мир.
АШ: Автор не всегда ставит себе такие высокие цели…
МЩ: Разумеется. Зачастую репортеры садятся за перо, чтобы записать свои наблюдения, проанализировать человеческие устремления и поведение. В антологию вошли самые разные тексты: от путевых записок до литературного портрета. Взять, к примеру, историю Кристины Ягелло об учителе знаменитого пианиста Кристиана Цимермана. Это превосходный репортаж, без надрыва и трупов, без антагонистов и столкновения интересов. Это просто история о хорошем педагоге. Такой спокойный, добрый текст и при этом не скучный требует от автора большого мастерства.
АШ: Какие еще виды репортажа есть в антологии?
МЩ: Есть исторический репортаж, который я люблю. Например, мой «Готтленд» — это в некотором роде сборник исторических репортажей. Пример этого жанра в антологии — текст Тадеуша Станевского о детях, устроивших забастовку во Вжещне, написанный спустя двадцать три года после событий. Есть репортаж Петра Липинского о мясном скандале 1960-х, написанный в 1999 году, потому что только тогда был открыт доступ ко всем документам. Есть репортажи, показывающие, что мир — интересный, не такой, как мы думаем. Я не очень хороший типолог, но я бы выделил «репортаж изумления». Примером служит текст Стефана Брылы, архитектора и строителя довоенных высотных зданий, который в начале 1920-х писал об Америке. Его изумила аптека самообслуживания, и он не мог поверить, что можно купить что-то в торговом автомате. Теодор Томаш Еж (настоящее имя — Зигмунт Милковский), один из отцов-основателей польской национально-демократической партии, в 1902 году восторженно рассказывал своим собратьям полякам, что в Америке запрещено бить своих жен и что за это можно даже угодить в тюрьму. И уж совершенно потряс его воображение тот факт, что можно понести наказание за словесное оскорбление своей лучшей половины.
АШ: Есть что-то, чем вы, редактор этой антологии, особенно гордитесь?
МЩ: Думаю, тем, что удалось показать «старые пожары», то есть эмоции, конечно. Мы по-настоящему можем прикоснуться к тому, чем жили люди десятилетия назад, что их волновало, возмущало. В тексте 1950-х годов «Просто» Влодзимеж Годек пишет об интеллектуальном упадке жителей города Новы-Сонч, хотя в городе были образовательные учреждения и действовал Союз польской молодежи (аналог советского Комсомола — прим. ред.). По мнению Годека, несмотря на растущую доступность высшего образования, Новы-Сонч оставался интеллектуальным дном. Этот текст активно обсуждался и произвел сильное впечатление.
Еще один прогремевший репортаж — это текст Маложаты Шейнерт начала 1970-х, в котором она писала о деклассированной аристократии в Народной Польше. Это был огромный «пожар». Газета «Trybuna Ludu» спустила на автора всех собак, а когда Шейнерт получала на почте гонорар из журнала «Polityka», сбежались все сотрудницы почтового отделения и показывали в нее пальцем: «Смотрите, это та, которая написала про аристократию».
Еще одну «горячую» тему затронул текст Барбары Петкевич 1981 года о гомосексуалах. До сих пор среди специалистов по гендерным исследованиям этот текст считается пионерским, прорывным. В свое время он вызвал настоящий шок, поскольку слово «гомосексуал» если и появлялось в прессе, то исключительно в разделе криминальной хроники, а Петкевич писала спокойно, без эмоций, просто описывала. Именно эта неэмоциональность автора вызвала бурные эмоции у читателей.
АШ: Глядя на историю репортажа с перспективы ста лет, не думаете ли вы, что темы, зажигающие эти эмоциональные «пожары», изменились? Или же они остались прежними?
МЩ: Тема интеллектуального упадка, бытовых проблем и судеб прежних элит — универсальны. Как и темы насилия, жестокости и зла. Это вечные темы.
АШ: Изначально планировалось выбрать сто самых важных событий ХХ века и проиллюстрировать их репортажем. Вам удалось осуществить свой замысел?
МЩ: К сожалению, нет. Выяснилось, что были безумно интересные темы, за которые никто не взялся. Например, никто не описал обретение независимости в 1918 году, рождение нового государства, основание государственных институтов и независимой прессы — нет ни одного репортажного текста на эту тему.
АШ: Из какого количества текстов вы выбирали эту сотню? И что было на первом месте — интересная тема или захватывающее описание?
МЩ: Чтобы выбрать сто текстов, пришлось прочитать семьсот. Среди них есть репортажи, которые рассказывают о важных моментах в истории — такие, как текст Марека Миллера и его команды о событиях августа 1980 под названием «Кто впустил сюда журналистов?». Есть еще репортаж Збигнева Глюзы и журнала «Karta» о военном положении глазами простых людей. Но есть также множество текстов на темы менее значимые, зато интересные и прекрасно написанные. Например, текст Конрада Туровского из Лодзи. Он был, можно сказать, «Никифором польского репортажа», всегда искал необычные темы. Мы выбрали его историю об ужасном происшествии, когда житель Лодзи в общественном туалете провалился в канализационный коллектор вместе с унитазом. Его спас неизвестный человек, и в своем тексте Туровский ищет этого хорошего человека. Это просто яркий случай, но текст обладает особой силой и прекрасно читается. В конце 1990-х Михал Матыс писал о новом пылесосе, который может почти все и «гарантированно дарит счастье», если верить рекламному слогану. Пылесос не принес нам счастья, но это отличная метафора новой Польши и того, чего от нее ждали поляки. Я надеюсь, что антологии удалось сохранить баланс между текстами на серьезные темы и прекрасно написанными текстами о пустяках.
АШ: Вы как-нибудь готовились к нападкам коллег, чьи тексты не вошли в антологию?
МЩ: Я надеюсь, что им удастся сохранить спокойствие, что они сумеют проявить ко мне понимание. Я молю 118 выдающихся репортеров, чьи тексты не вошли в антологию, но чьи имена упоминаются во введении, о понимании и прощении. Оказалось, что двух томов, ста глав, трех килограммов мало, чтобы вместить всех, кто этого заслуживает. Третьего тома читатель уже не смог бы донести из книжного магазина до дома. Два тома — уже проблема для людей послабее. Пусть коллеги побудут в моей шкуре и представят, насколько трудно было делать выбор (третий том Антологии вышел в 2015 году — прим. ред.).
АШ: Многие огорчились, узнав, что в антологии нет текста Мариуша Щигела.
МЩ: В ней сто один мой текст. Места было мало. Я экономил. Написал вступление и снабдил каждый текст небольшим очерком, в котором попытался воссоздать обстоятельства его написания и рассказать об авторе. А для моего собственного репортажа места не хватило. Я оставил это место для других.
Книгу «100/XX. Антология польского репортажа ХХ века» выпустило издательство Czarne 5 марта 2014 года.
Беседовала Агата Шведович (Польское агентство печати), 3.3.2014, обработка: mg.