И все же, сказать по правде, бывали
у меня и такие сны: я бегу из России,
но выбираю не Запад, а Польшу;
Речь Посполитая душит меня в объятиях,
так, что ребра трещат, и от боли я губы кусаю,
горячо целует меня, цедит кровь с моих уст,
обнимает, как своего — но и как чужака,
как сына — но будто внебрачного, толком
не зная, разумно ли поступает; паспорт
мы обмываем запоем (Скамандр в полном
составе), и все хорошо говорят по-русски!
Словно Москва за окном, и кажется мне —
скамандриты меня, изгнанника, утешают,
хоть и не был я изгнан, и по-русски вновь говорят,
точно пытаясь помочь губам моим неумелым,
с которых польская речь сходит нетвердым шагом (...)
не знаю, что будет
дальше, что будет со мной, не знаю,
не уверен, что Польша мне стала отчизной,
и, быть может, не уверена Польша,
что она мне теперь родная; скоро узнаем,
ибо снова она обняла меня крепко,
снова ломает мне ребра, обряжая меня
в саван всеобщей мобилизации. Выстрел
в затылок в смоленском лесу (отсюда родом
была моя русская няня, мой русский язык —
это ее язык), может быть, падая в бездну,
я крикнул «Boże!», а может: «Господи!»