Однако то, что Шопена ценили как уникальную личность, лишь частично объясняет его репутацию превосходного пианиста. В его игре обязательно должно было быть нечто исключительное, и, по свидетельствам современников, именно так и было. Многие его друзья (в том числе критически настроенные и не склонные у экзальтации) были настолько восхищены его выступлениями, что доверяли свои впечатления бумаге. Молодой Карл Халле восторженно писал в 1836 году, что ощущение от шопеновской игры «невозможно описать никакими словами. Не охватить чувствами… Совершенно не верится, что эта музыка создана человеком. Кажется, словно бы она нисходит с небес – настолько она чиста, прозрачна и одухотворена. Я каждый раз с трепетом вспоминаю о ней». Полвека спустя он же, уже известный во всем мире как сэр Чарльз Халле, написал: «Я могу со всей определенностью утверждать, что никто никогда не мог сыграть [произведения Шопена] так, как они звучали под его волшебными пальцами. Слушая его, теряешь всякую способность к анализу». А Фердинанд Хиллер (1811-1885), будучи сам прекрасным пианистом, признается, что игра Шопена «отпечаталась в моей душе до моего последнего вздоха… Он играл так самозабвенно, как никакой другой музыкант, которого мне доводилось слышать… Вся будничная суета исчезала – это было как вспышка метеорита, завораживающая нас своей неразгаданной тайной». Ему вторит Берлиоз: «Как интерпретатор и композитор Шопен был единственным в своем роде, не похожим ни на одного известного мне музыканта». А вот Ференц Лист: «Такого поэтического темперамента, как у Шопена, никогда ранее не существовало, по крайней мере, я никогда не слышал такой нежной и изящной игры. Звук, хотя и тихий, был выше всякой критики, и хотя игра Шопена не была слишком громкой и не подходила для концертного зала, она все же была совершенной».
Что касается силы и выносливости, Фредерик Шопен ни по своим физическим параметрам (его рост был 170 см и весил он лишь 45 кг), ни по состоянию здоровья не мог сравниться со своим другом Листом («Я хотел бы украсть у него его метод исполнения моих собственных этюдов», написал Шопен Хиллеру). Начиная с самых ранних концертов, критика хвалила его музыкальность, но сетовала на то, что звук фортепиано был таким слабым, что терялся на фоне оркестра, растворялся в большом зале. К этому нужно добавить, что Шопен сильно волновался перед выходом на сцену – французы называют это le trac. После одного из своих последних выступлений в Варшаве он написал своему другу: «Ты не поверишь, какой мукой были для меня три дня перед моим публичным выступлением». Поэтому не кажется удивительным такое признание Шопена Листу: «Играть концерты – не моя стезя. Я робею перед публикой. Мне душно от всех этих людей, которые дышат в зале, меня парализуют их любопытные взгляды, я немею, видя это море чужих лиц».