Аристократия
Так что же это такое, господа, агистокгатия? Агистокгатия — это агистокгатия и ничего больше. Агистокгатия — это агистокгатия. Извольте заметить, что я, напгимег, ничуть не лучше моих лакеев и даже, que sais-je, может быть, даже хуже, ибо я (а это секгет полишинеля) умственно огганиченный невежда, лентяй, балбес, впгочем, зануда и кгетин, обжога, гугман и осёл. А моя жена — tout le monde le suit — законченная ослица. Но тем не менее, я — князь Гималай, а потому мой кгетенизм, как ни кгути, это кгетинизм чей? То-то и оно — князя Гималай.
[«Оперетка»]
Боль
Эти богобоязненные семьи — я помню их по прежним временам — на деревенском дворе за полдником, ведущие степенную беседу, невинные... а на столе —липучка — мухи в положении более ужасном, чем обреченные на средневековых картинах. Это никому не мешало, потому что в выражении «боль мухи» ударение делалось на слове «муха», а не на слове «боль». А сегодня — достаточно опрыскать комнату, чтобы тучи мелких существ начали подыхать, — и это никого не волнует.
[«Дневник»]
Взаимность
Почему мы так сошлись, полюбились друг другу? Да потому что она мне не нравится ровно в той же мере, в какой и я ей. Так что у нас нет мезальянса.
[«Ивонна, принцесса Бургундская»]
Выборы
Мало что могу сказать относительно победы Артура Фрондизи, который стал президентом Аргентины, зато хочу написать, что не перестану удивляться самому акту выборов. Тот день, в который голос неграмотного значит столько же, сколько и голос профессора, голос глупца — столько же, сколько и голос мудреца, голос слуги — столько же, сколько и голос магната, голос разбойника — столько же, сколько и голос человека добродетельного, — для меня самый сумасшедший день. Я не понимаю, как этот фантастический акт может определять на несколько последующих лет нечто практически столь важное, как руководство страной. На какую же сказку опирается власть! Каким образом эта фантастика пяти признаков [имеются в виду пять признаков демократических выборов: всеобщие, равные, тайные, прямые, пропорциональные — прим. перев.] может составлять основу жизни общества?
[«Дневник»]
Г...
Садись же, Пан Редактор, садись. Ну, как там тебя звать-величать?
Говорю, что Гомбрович. Он говорит: «Ну да, ну да, слыхал, слыхал. Как не слыхивать, ежели сам перед тобою Хожу, Говорю... Значит, Дорогой ты мой, мне к тебе вроде как бы с помощью поспешить надобно, ибо я свою обязанность перед Литературой нашей Национальной знаю и как Министр к тебе с помощью придти должен. А как ты есть писатель, я бы тебе в газеты здешние писать статьи восхваляющие-восславляющие Великих Писателев и Гениев наших поручил, а за это я со всем своим почтением 75 песов в месяц платить буду... потому как больше — не смогу. По одежке протягивай и ножки. По сусеку глядя квашню месят! Коперника, Шопена иль Мицкевича ты восхвалять можешь... Бога побойся, ведь мы же обязаны Свое восхвалять, иначе сожрут нас!» Тут он обрадовался и говорит: «От как хорошо у меня вышло; и Самое то для меня как Министра, а и для тебя как Писателя».
Но я сказал: «Боже сохрани, спасибо, нет уж, нет». Он спросил: «Как же так? Не хочешь восхвалять?» Я ответил: «А если мне стыдно». Закричал он: «Как так тебе стыдно?» Я говорю: «Стыдно, ибо свое это!» Он глазом как стрель-стрель-стрель! «Чево стыдисси, г...! — рявкнул он. — Если сам Свое не похвалишь, кто тебя похвалит?»
[«Транс-Атлантик»]
Гении
Как-то случилось мне участвовать в одном из тех собраний, посвященных взаимному польскому подбадриванию и поднятию духа… где, отпев «Присягу» и отплясав краковяк, приступили к слушанию докладчика, который славил народ, ибо «мы дали Шопена», потому что «у нас есть Кюри-Склодовская» и Вавель, а также — Словацкий, Мицкевич и, кроме того, мы были оплотом христианства, а Конституция Третьего Мая была очень
передовой… Докладчик объяснял себе и собравшимся, что мы — великий народ, но это, возможно, уже не возбуждало энтузиазма у слушателей (которым был известен этот ритуал — они принимали в нем участие как в богослужении, от которого не приходится ждать сюрпризов), но, тем не менее, было принято со своего рода удовлетворением, поскольку тем самым был отдан патриотический долг. Я же ощущал этот обряд как адское
наваждение, это национальное богослужение становилось чем-то сатанински-издевательским и злобно-гротескным. Поскольку, возвеличивая Мицкевича, они принижали себя, восхваляя Шопена, показывали как раз то, что не доросли до Шопена, а, предаваясь любованию собственной культурой, обнажали свой примитивизм.
Гении! К черту всех этих гениев! Меня так и подмывало сказать собравшимся: Какое мне дело до Мицкевича? Вы для меня важнее Мицкевича. И ни я, ни кто другой не будет судить о польском народе по Мицкевичу или Шопену, а по тому, чтo делается и о чем говорится здесь, в этом зале. Даже если бы вы оказались столь бедными на величие, что самым большим вашим художником был бы Тетмайер или Конопницкая, но если бы вы могли говорить о них со свободою людей духовно свободных, с умеренностью и трезвостью людей зрелых, если бы слова ваши охватывали горизонт не захолустья, а мира… тогда бы даже Тетмайер стал бы вам поводом для славы. Но дела обстоят так, что Шопен с Мицкевичем служат вам только для подчеркивания вашей незначительности, потому что вы с детской наивностью трясете перед носом уставшей от вас заграницы этими полонезами лишь затем, чтобы поддержать подпорченное чувство собственного достоинства и добавить себе значимости.
[«Дневник»]
Глупость
История культуры свидетельствует, что глупость — сестра-близнец ума, она расцветает самым пышным цветом не на почве девственного невежества, а на землях, на которых до седьмого пота трудятся доктора и профессора. Великие абсурды не выдумка тех, чей ум вертится вокруг повседневных забот. А потому ничего удивительного, что самые большие мыслители оказывались производителями самой большой глупости.
[«Дневник»]
Гримаса
О, дайте мне хотя бы одно не искаженное гримасой лицо, рядом с которым я смог бы почувствовать гримасу своего собственного...
[«Фердидурка»]
Девственность
Как же не любить Создателя? Непостижимо! Сколь славна природа, что в этой долине слез вообще возможно нечто такое, как девственность. Девственность — а стало быть отдельная категория существ замкнутых, изолированных, пребывающих в неведении, отгороженных тонкой стенкой. Они дрожат в тревожном ожидании, глубоко дышат, соприкасаются, не углубляя отношений — отрешенные от всего, что их окружает, закрытые на ключ от непристойности, опечатанные, и это не пустая фраза, не риторика, а самая настоящая печать, нисколько не хуже всех прочих печатей. Головокружительное соединение физики и метафизики, абстрактного и конкретного — из мелкой, чисто телесной подробности вытекает целое море идеализма и чудес, находящихся в разительном противостоянии с нашей грустной действительностью.
[«Девственность»]
Джентльмен
Существует ряд вещей, о которых джентльмен не может знать по той простой причине, что если бы он узнал о них, испытал их, то перестал бы быть джентльменом
[«Ивонна, принцесса Бургундская»]
Душа
Ибо человек крепчайшим образом скован своим отражением в душе другого человека, даже если это и душа кретина.
[«Фердидурка»]
Жуки
Какие-то жуки — не знаю их названия — неустанно сновали по этой пустыне с неизвестной целью. Один из них, не дальше чем на расстоянии вытянутой руки, лежал брюшком вверх. Его перевернуло ветром. Солнце палило ему брюшко, что наверняка было крайне неприятно, принимая во внимание, что брюшко имело обыкновение всегда пребывать в тени — лежал, перебирая ножками, и было ясно, что ничего ему больше не остается, как только монотонно и отчаянно трепыхаться — и уже терял сознание после многих часов, уже подыхал.
Я, великан, недоступный ему своей громадой, делавшей меня для него несуществующим — присматривался к этому его дрыганию... и, протянув руку, спас его от пытки. Он, в одну секунду возвращенный к жизни, двинулся вперед.
Лишь только я сделал это, как несколько дальше увидел такого же жука в таком же положении. Он так же сучил лапками. Мне не хотелось двигаться... Но почему того спас, а этого — нет?... Почему того... в то время как этот?.. осчастливил одного, а второй обречен на муки? Я взял прутик, протянул руку и — спас.
Но только лишь я сделал это, как чуть дальше я заметил такого же жука, в таком же положении, перебиравшего ножками. А солнце жгло ему брюшко.
Разве я обязан превращать мою сиесту в скорую помощь для подыхающих жуков? Но я слишком сроднился с этими жуками, с их чудным беззащитным дрыганием... и вы, вероятно, поймете, если я уж начал их спасать, то у меня не было права произвольно прекратить свою деятельность. Ибо это было бы слишком страшным по отношению к тому третьему жуку — сдержаться как раз на пороге его поражения... слишком жестоко и как-то невозможно, невыполнимо... О! если бы между ним и теми, которых я спас, была бы хоть какая-нибудь граница, что-то, что могло бы мне дать право остановиться — но как раз ничего не было, их разделяло всего лишь 10 см песка, все то же самое песчаное пространство, «чуть-чуть» дальше, действительно, всего «чуть-чуть» . И точно такое же трепыхание! Однако, осмотревшись, я заметил «чуть» дальше еще четыре штуки, дрыгавших ножками под палящим солнцем. Делать было нечего: я встал всей своей громадой и спас всех. И все они поползли.
Тогда моему взору открылся жарко-песчано-сверкающий склон соседней гряды, а на нем пять-шесть махающих ножками точек: жуки. Я поспешил с помощью. Принес избавленье. И уже так успел прирасти к их муке, так глубоко в ней утоп, что, заметив поодаль новых жуков на равнинах, перешейках, в ущельях, этот островок мучающихся точек, я стал передвигаться по этому песку как одержимый, со своей помощью, с помощью, с помощью! Но я знал, что это не может продолжаться вечно, поскольку не только этот пляж, но и все побережье было усеяно ими, а потому — должен наступить такой момент, когда я скажу «хватит» и должен появиться первый неспасенный жук. Который? Который? Который? Ежеминутно я говорил себе «этот» — и спасал его, будучи не в силах решиться на страшный подлый произвол, — почему этот, а почему не этот? Вплоть до того, что во мне произошел надлом, и я неожиданно, просто обрубил в себе сочувствие, остановился и равнодушно подумал: «ну, будет», оглянулся, подумал: «жарко» и: «надо возвращаться», собрался и пошел. А жук, тот самый, на котором я кончил, остался лежать, агонизируя (что, собственно говоря, мне было уже все равно, как будто я потерял охоту к этой игре, но я знал, что это равнодушие навязано мне обстоятельствами, и я нес его в себе, как чужую вещь).
[«Дневник»]
Идеалы
Не штука заиметь идеалы, штука — во имя очень высоких идеалов не заниматься мелочными фальсификациями.
[«Дневник»]
Импотенция
Меня, такого ужасно польского и ужасно против Польши взбунтовавшегося, всегда раздражала инфантильность польского мирка, вторичного, упрощенного и набожно-благочестивого. Польскую застойность в истории я относил на его счет, сюда же — и польскую импотенцию в культуре: ведь Бог вел нас за ручку. Это послушное польское детство я сравнивал со взрослой самостоятельностью других культур. Этот народ без философии, без осмысленной истории, интеллектуально дряблый, духовно робкий, народ, сподобившийся только на «приличное» и «порядочное» искусство, народ-размазня лирических рифмоплетов, фольклора, пианистов, актеров, народ, в котором даже евреи и те растворялись, теряя свой яд...
[«Дневник»]
Интеллектуалы
Интеллектуалы делятся на две категории: на тех, кому пока не дали пинка под зад, и тех, кто получил пинок под зад. Вторые посерьезнее будут.
[«Оперетка»]
Легкость
Неужто принцу обрыдла, как бы поэлегантней выразиться, современная легкость любовно-эротических отношений? Не верю. Вот лично мне б такое не приелось никогда.
[«Ивонна, принцесса Бургундская»]
Литература
Серьезная литература не для того, чтобы облегчать жизнь, а для того, чтобы осложнять ее.
[«Дневник»]
Лицемер
Как-то раз наш учитель, Чаплинский, задал написать сочинение о Словацком. Меня достало вечное славословие поэту, и я решил для разнообразия задать тому трепку. Начало, насколько помню, звучало так: «Юлиуш Словацкий, этот вор, обокравший Байрона и Шекспира, так и не сумел придумать ничего своего». Продолжение не уступало началу. Чаплинский поставил мне кол и пригрозил, что пошлет сочинение в министерство. И тогда я спросил его, почему он заставляет учеников быть лицемерами.
[«Польские воспоминания»]
Лопух
Вот и всё — пропел петух,
А читал кто, тот лопух!
[«Фердидурка»]
Мины
Мины! Мины — оружие, а с тем вместе и пытка!
[«Фердидурка»]
Мыслители
— Это самые башковитые в столице, — ответил директор, — ни у одного из них ни единой собственной мысли; а уж коли у кого и родится собственная мысль, я прогоню либо мысль, либо мыслителя. В целом все они безвредные недотепы, учат только тому, что в программах нет, в них своя собственная мысль не удержится.
[«Фердидурка»]
Народ
Нам, интеллигенции, привычна спасительная мысль, что низы не безумны… Мы — другое дело, мы обречены на всякие болезни, мании, безумства, но внизу царит здоровье… и фундамент, на котором стоит человечество, в полном порядке… А что же на самом деле? Народ безумнее, чем мы! Мужики — безумцы! Рабочие — патология! Вы только послушайте, что они говорят: это диалоги невежественных маньяков, тупые не здоровой тупостью безграмотного, а сумбуром сумасшедшего, по которому больница плачет, призывающего к себе врача… Могут ли быть чем-то здоровым эти бесконечные ругательства и похабщина (и ничего кроме этого), эта дурная пьяная механика их коллективной жизни? Шекспир был прав, представляя простолюдинов как людей «экзотических», т. е., собственно говоря, не похожих на человека.
[«Дневник»]
Наше Время
— Не такой я безрассудный, чтобы в Наше Время хоть что-то считать или не считать. Но коль скоро ты остался здесь, то немедленно иди в Посольство, или не иди, и там доложи о себе, или не доложи, ибо, если доложишь о себе, или не доложишь, то большим неприятностям себя подвергнешь, или не подвергнешь.
— Вы так полагаете?
— Полагаю, а может и не полагаю. Делай, что сам считаешь нужным (здесь он снова пальцами заиграл), или не считаешь нужным (а сам пальцами играет), чтобы тебя Лихо какое не встретило, а может чтоб и встретило (снова играет).
[«Транс-Атлантик»]
Невинность
Когда ученики ознакомились с содержанием записки, школьный муравейник заклокотал. — Мы невинны? Мы — сегодняшняя молодежь? Мы, которые уже ходим к женщинам? — Насмешки и смех набирали силу бурно, хотя и исподтишка, и со всех сторон понесло сарказмом. А, наивный дедушка! Какая наивность! Ха, ну и наивность! Вскоре, однако, я уразумел, что смех продолжается слишком долго… что, вместо того чтобы прекратиться, он крепчает и делается все самонадеяннее, а делаясь самонадеяннее, становится сверх меры искусственным в своем негодовании. Что же происходило? Отчего смех не утихал? И меня вдруг осенило, какую отраву впрыснул им чертоподобный и макиавеллиобразный Пимко. Ибо правда состояла в том, что эти щенята, запертые в школе и удаленные от жизни, — были невинны. Да, они были невинны, хотя и не были невинны! Они были невинны в своей страсти не быть невинными. Невинны в женских объятиях! Невинны в борьбе и драке. Невинны, когда декламировали стихи, и невинны, когда играли в бильярд. Невинны, когда ели и спали. Невинны, когда вели себя невинно. Угроза святой наивности неумолимо тяготела над ними и даже тогда, когда они проливали кровь, истязали, насиловали или ругались — все это они делали, чтобы не впасть в невинность!
[«Фердидурка»]
Недостаток
Почему она верит в Бога? Потому что понимает, что у нее есть какие-то недостатки. Если бы у нее не было недостатков, она была бы неверующей. Она верит в Бога, потому что считает, что Бог — это всего лишь лекарство, средство избавления от ее психофизических дефектов.
[«Ивонна, принцесса Бургундская»]
Неравенство
Если и есть что прекрасного в человечестве, что говорит о его гениальности по отношению к другим биологическим видам, так это то, что человек не равен человеку, тогда как муравей равен муравью. Две самые большие лжи современности — это ложь Церкви, что у всех одинаковая душа, и ложь демократии, что у всех есть одинаковое право развиваться. Вы думаете, что эти идеи — триумф духа? Как бы не так; они идут от тела, такой взгляд основан в сущности на том, что у всех у нас одинаковое тело.
Я не спорю (продолжал я), оптическое впечатление не оставляет сомнения: все мы более или менее одинакового роста, имеем те же органы… но в монолитность этого образа врывается дух, это специфическое свойство нашего вида, и оно делает так, что человеческий род становится внутри себя таким дифференциированным, таким бездонным и ошеломляющим, что между одним человеком и другим человеком возникает различие в сто раз большее, чем во всем мире животных. Между Паскалем или Наполеоном и деревенским мужиком различий больше, чем между конем и червем. Мужик меньше отличается от коня, чем от Валери или св. Ансельма. Неграмотный и профессор только кажутся одинаковыми. Директор — нечто совершенно иное, чем рабочий. Разве Вам самому не известно (скорее интуитивно, чем теоретически), что наши мифы о равенстве, единстве, братстве не соответствуют истиному положению дел у нас?
Более того, признаюсь откровенно: я вообще поставил бы под вопрос возможность говорить о «человеческом роде» — не слишком ли физично это понятие? Кортес глядел на меня взглядом раненого интеллигента. Я знал, о чем он думает: фашизм! А я блаженствовал, провозглашая эту Декларацию Неравенства, потому что у меня ум обострился и перетек в кровь!
[«Дневник»]
Осанна!
Что за пгоповедь пгочёл наш догогой пгиходский священник в честь нашего догогого Господа Бога, как же хогошо, что наш догогой Бог был почтен нашим догогим священником. Осанна!
[«Оперетка»]
Освоенность
Я стал также коллегой Кокса, худощавого семнадцатилетнего верзилы, в котором есть что-то от отельного гарсона: фамильярность и освоенность со всем, доведенное до совершенства отсутствие уважения, какое только случалось мне видеть, жуткая манера поведения, как будто он приехал в Тандиль из самого Нью-Йорка (но даже не заглянул в Буэнос-Айрес). Такому ничего не понравится: абсолютная неспособность прочувствовать какую-либо иерархию и цинизм, состоящий в умении сохранять видимость приличий. Его ум — родом из низших сфер — ум проходимца, разносчика газет, лифтера, мальчика на побегушках, для которых «высшая сфера» представляется ценностью лишь настолько, насколько с нее можно что-то урвать. Черчилль и Пикассо, Рокфеллер, Сталин, Эйнштейн — для таких жирный зверь, которого они обдирают до последних чаевых, если нападут на него в холле гостиницы… и такое же отношение к Истории в этом мальчике успокаивает меня и даже расслабляет, дает равенство более истинное, чем сделанное из лозунгов и теорий. Отдыхаю.
[«Дневник»]
Ответственность
Я невиновен.
Заявляю, что я невинный, как ребенок, я ничего не сделал, ничего не знаю
Никто здесь ни за что не отвечает!
Ответственности — нету вообще!
[«Венчание»]
Поляк
Поляк по натуре своей является поляком. А значит, чем больше поляк будет самим собой, тем больше он будет поляком. Если Польша не позволяет ему свободно мыслить и чувствовать, это значит, что Польша не позволяет ему вполне быть самим собой, то есть вполне быть поляком
[«Дневник»]
Попочка
...по моему скромному убеждению, отдельные части тела, а также слова представляют собой достаточный эстетическо-художественный связующий элемент композиции. [...] Смотрите — основная часть тела, добрая, привычная попочка составляет основу, ведь именно с попочки начинается действие. От попочки, как от главного ствола, ответвляются и тянутся во все стороны отдельные части тела, скажем, палец ноги, руки, глаза, зубы, уши, причем одни части плавно переходят в другие благодаря тонким и искусным превращениям. А лицо человеческое, каковое в Малой Польше зовется «папа», она же морда, — это крона, лиственный покров дерева, которое отдельными своими частями вырастает из ствола попочки; так, «папа», стало быть морда, завершает цикл, начатый попой. И что же мне еще остается, добравшись до «папы», т. е. до морды, как только обратиться к отдельным частям, дабы по ним снова вернуться к попочке?
[«Фердидурка»]
Пошлость
Вчера. Какая досада! Два часа я был вынужден сносить умничанье этих дипломированных полуинтеллигентов. Непроходимая глупость. Адвокат с полным набором выходок юриста — с мировоззрением, стилем, формой, от которых несет пресловутым университетом, как нафталином от костюма... Инженеришка, тот все проповедовал превосходство точной науки, ибо, господа мои хорошие, всякое там философствование или душещипательные романсы не для дисциплинированной работы ума: «может, вы, господа, что-нибудь слышали о квантах?». Уровень страшный. И каждого дополняла его половина, заходившаяся в экстазе от обожания интеллекта своего самца. Прискорбно, что из года в год университеты плодят тысячи ослов, каждый из которых раньше или позже найдет свою безотказную ослицу.
Как сделать так, чтобы высшие учебные заведения не фабриковали такой пошлости, не портили так жутко воздух цивилизованного мира? Вокруг меня все больше молодых кретинов университетского разлива, прошедших полную очистку от естественной интеллигентности. Вульгарная пошлость этих работников умственного труда, специалистов в области медицины, юриспруденции, техники и т. д., даже здесь, в Аргентине, начинает досаждать. Невосприимчивые к искусству, не знающие жизни, сформированные абстракцией, они слишком полны самомнения и слишком тяжеловесны. Я люблю приводить в ярость этих толстокожих дурачков или топить их в хаосе придуманных на скорую руку фамилий и теорий — ох, как бы они меня не побили! Радует, что эти посредственные натуры обречены исключительно на науку — все остальное, все, что находится вне науки, вся духовная жизнь человечьего племени, представляется им шарлатанством, вот почему они постоянно умирают со страху, боясь быть обманутыми.
Я же вожделенно дразню их крестьянскую недоверчивость к «литератору», к этому обманщику par excellence, и время от времени то строю мину, то бросаю словечко, сомнительное, если не сказать клоунское. Их простецкое уважение к серьезности столь велико, что совершенно оглупляет их. Или вот еще: кошу их аристократией и генеалогией — безотказный прием, если речь идет об оболванивании болванов.
[«Дневник»]
Пророк
А стало быть, почему Словацкий возбуждает в нас восторг и любовь? Почему мы плачем вместе с поэтом, читая эту чудную, сладкозвучную поэму «В Швейцарии»? Почему, вслушиваясь в героические, отлитые в бронзе строфы «Короля-Духа», нас охватывает порыв? И почему мы не можем оторваться от чудес и очарования «Балладины», а когда зазвенят жалобы «Лиллы Венеды», наше сердце разрывается на куски? И мы готовы лететь, кидаться на помощь несчастному королю? Гм… почему? Потому, господа, что Словацкий великим был поэтом! [...]
— Великим поэтом! Запомните это, ибо важно! Почему любим? Ибо был великим поэтом. Великим поэтом был! Лентяи, неучи, я ведь добром вам говорю, вбейте это хорошенько в свои головы — итак, я еще раз повторю, господа: великий поэт Юлиуш Словацкий, великий поэт, возлюбим Юлиуша Словацкого и восхитимся его стихами, ибо был он великим поэтом. Запишите тему домашнего сочинения: «Почему в стихах великого поэта Юлиуша Словацкого живет бессмертная красота, которая вызывает восторг?» [...]
Пророком был! Пророчествовал! Господа, заклинаю вас, повторим-ка еще раз: мы восхищаемся, ибо он был великим поэтом, а почитаем, ибо пророком был! Насущное слово.
[«Фердидурка»]
Рассуждение
Я мыслю трезво. Послушай-ка мои резоны. Пожалуйста, послушай рассуждение мое. Я уже потерял невинность. Я лишен непорочности. Я много, много в последнее время передумал. Всю ночь не спал! Святость, величие, власть, право, мораль, любовь, смехотворность, глупость, мудрость — все это создается людьми, как спирт из картошки. Как спирт, понял? Ситуацией я овладел и я заставлю этих скотов сделать все, что ни пожелаю; а когда они меня достаточно накачают мощью и величием, тогда я устрою себе венчание. А если окажется смешно, то я и смехотворность возьму за морду. Если же будет глупо, то я и глупость — тоже возьму за морду. И мудрость — тоже возьму за морду! А если Бог-старик, тот прапрадавний Бог что-нибудь будет иметь против, то я и его возьму за морду!...
[«Венчание»]
Рожа
А теперь прибывайте, рожи! Нет, я не прощаюсь с вами, чужие и незнакомые морды чужих, незнакомых морд, которые будут меня читать, я приветствую вас, приветствую, прелестные букеты из частей тела, теперь пусть только и начинается — прибудьте и приступите ко мне, начните свое тисканье, пристройте мне новую рожу, чтобы снова надо было мне удирать от вас в других людей и гнать, гнать, гнать через все человечество. Ибо некуда удрать от рожи, кроме как в другую рожу, а от человека спрятаться можно лишь в объятиях другого человека. От попочки же вообще нельзя удрать. Преследуйте меня, если хотите. Я убегаю с рожею в руках.
[«Фердидурка»]
Сенкевич
Читаю Сенкевича. Мучительное чтение. Мы говорим «паршиво» и продолжаем читать. Говорим «какая дешевка» и не можем оторваться. Мы кричим «невыносимый опус!», но, завороженные, не прерываем чтения.
Мощный гений! Видимо, никогда не было такого первоклассного второразрядного писателя. Это Гомер второй категории, это Дюма-отец первого класса. Трудно в истории литературы найти пример подобного очарования народа, более магического влияния на массовое воображение. Сенкевич, этот чародей, этот соблазнитель, вставил нам в головы Кмичица вместе с Володыёвским и господином Великим Гетманом и заткнул наши головы пробкой. С тех пор поляку ничего другое не могло по-настоящему нравиться, ничто антисенкевичевское, ничто несенкевичевское. Это затыкание пробкой нашей фантазии привело к тому, что мы проживали наш век как на другой планете и мало что из современных мыслей проникало в нас. Думаете преувеличиваю? Если бы история литературы приняла в качестве критерия влияние искусства на людей, Сенкевич (этот демон, эта катастрофа нашего ума, этот вредитель) должен был бы занять в ней в пять раз больше места, чем Мицкевич. Кто читал Мицкевича по собственной, непринужденной воле, кто знал Словацкого?
Красиньский, Пшибышевский, Выспяньский… разве было это чем-то большим, чем литература навязываемая, литература, которую заставляли читать? Но Сенкевич это вино, которым мы на самом деле упивались, и здесь сердца наши бились… и с кем ни поговоришь, с врачом, с рабочим, с профессором, с землевладельцем, с чиновником, всегда дело сводилось к Сенкевичу как к окончательному, самому интимному секрету польского вкуса, польскому «сну о красоте».
[«Дневник»]
Спокойствие
Царит полное спокойствие. Весь бунтарский элемент — арестован. Парламент — тоже арестован. Кроме того, абсолютному аресту подверглись также военные и гражданские сферы, широкие народные слои — тоже сидят. Верховный Суд, Генеральный Штаб, Дирекции и Департаменты, общественные и всякие прочие власти, пресса, больницы, околотки — всё сидит. Арестованы все Министерства, а также всё и вообще всё. Полиция — тоже арестована. Кругом спокойно, тихо, сыро.
[«Венчание»]
Талант
Критик не должен копаться, выискивать; пусть он сидит сложа руки и ждет, пока книга сама не найдет его. Таланты не следует искать с микроскопом, талант сам должен дать знать о себе звоном всех колоколов.
[«Дневник»]
Тело
– Да, господин профессор, – с гордостью отозвался директор, – члены подобраны старательно, и все они исключительно мерзки и отвратительны, тут ни одного приятного члена, все сплошь педагогические, как видите...
[«Фердидурка»]
Тяжесть
Польский католицизм, такой, каким он исторически сложился в Польше, я воспринимаю как перекладывание на чужие плечи — в данном случае на Бога — тех тяжестей, которые больше нет сил нести. Это точь-в-точь отношение детей к отцу. Ребенок находится под опекой отца, которого он должен слушаться, уважать и любить, исполняя его приказания. Именно поэтому ребенок может оставаться ребенком, что все «крайности» оставлены Богу-Отцу и Его земному посольству — Церкви.
[«Дневник»]
Уверенность
Собственно говоря, в Бога я не верю. Вот моя матушка, та была верующей, я — нет. Но мне хочется, чтобы Бог существовал. Хотеть — гораздо важнее, чем быть уверенным в Его существовании.
[«Порнография»]
Форма
И все это достигается через Форму: это значит, что, соединяясь друг с другом, люди навязывают друг другу тот или иной стиль поведения, речи, те или иные действия... и при этом каждый оказывает деформирующее воздействие на всех остальных, а они — на него. Вот почему данная драма является в первую очередь драмой Формы.
[«Венчание» (из вступления)]
Художник
Быть художником значит быть влюбленным страстно, неизлечимо, смертельно, но также и — дико, беззаконно...
[«Дневник»]
Церковь
Умней, ну что ж, скажу тебе умней и растолкую,
Какой религии с тобою мы жрецы.
Меж нами зарождается наш Бог, из нас самих,
И Церковь наша — не от неба, но от земли.
Религии исток ищи не на вершинах горних, а в топи блат.
Мы сами сотворяем Бога, здесь берет начало
Богослуженье человече-человечье, тайное, низменное,
Темное и слепое, приятное и дикое.
Я — ее жрец!
[«Венчание»]
Эротика
Когда человек возбужден, он влюбляется в собственное возбуждение, возбуждается им, а всё, что им не является, для него уже и не жизнь.
[«Порнография»]
Я
Понедельник
Я.
Вторник
Я.
Среда
Я.
Четверг
Я.
[«Дневник»]
Автор-составитель: Януш Р. Ковальчик, октябрь 2017
Все цитаты из произведений Гомбровича, кроме романа «Фердидурка», приведены в переводе Юрия Чайникова. Цитаты из «Фердидурки» в переводе А. Н. Ермонского.