«Я знал ее по Варшаве, видел за столиком Гомбровича в “Зодиаке”. Наравне с Гизелью Важик она была прекраснейшей женщиной. И, вероятно, самой молодой. Она выглядела, как Суламифь. Один ее глаз был настолько черным, что радужка, казалось, заслоняла зрачок, а второй глаз был карим с радужкой, покрытой желтыми пятнышками. Все были в восторге от ее поэзии, в которой, как и в ее красоте, было что-то персидское», — писал уже после Второй мировой войны поэт и литературный критик Ян Котт. Юлиан Тувим говорил о ее необычных глазах «Haberbusch и Schiele» — так называлась пивоварня, выпускающая светлое и темное пиво.
Как вспоминали участники встреч в литературных варшавских кафе, Гинчанка играла там роль «первой дамы», которую сам Гомбрович окрестил Гиной и выпил с ней на брудершафт. Понравиться молодой поэтессе старались мужчины разного возраста. Тот же Тувим шутил, что Зузанна принимает участие в осовремененной библейской истории — Сусанна и старцы. «Зузанна? Это один из старцев», — представлялся известный поэт, звоня Гинчанке. До лета 1939 года поэтесса была близкой подругой сатирика Анджея Новицкого, с которым они виделись в последний раз летом 1939 года, незадолго до начала Второй мировой войны.
По мнению Изольды Кец, в этот период в творчестве поэтессы преобладают три темы: размышления о самой себе, о процессе творчества и о роли поэзии и поэта. В творчестве Гинчанки отражена и особая атмосфера литературных кафе — шуточные стихи о них она публикует в новом журнале «Шпильки».
Единственный сборник стихов, опубликованный при жизни поэтессы, — «О кентаврах» — вышел в 1936 году. «Он чист, как слеза», — говорит поэт Ярослав Миколаевский.
Однако легенда варшавской богемы, которую известные литераторы называли то Суламифью, то Звездой Сиона, то библейской Рахилью, все чаще ощущала свою чужеродность. В стихотворении «Чуждость» («Obcość») она говорит об этом так:
а в тебе смерть неизбежная,
как игла, циркулирующая в венах.
Радость плывет
издалека
в розовой праздничной лодке
по далекой чуждой реке
из ультрамарина и ила
[…] a w tobie jest śmierć nieuchronna
jak igła krążąca w żyłach.
Radość przepływa
z dala
w różowej świątecznej łodzi
daleką obcą rzeką
z ultramaryny i z iłu.
Как пишет Бартош Садульский, поведение некоторых литераторов в отношении Гинчанки символично отражало антисемитскую атмосферу Варшавы 30-х годов. Поэтесса была вдвойне чужой — и как женщина, пишущая талантливые стихи, и как еврейка с яркой семитской внешностью. «Я чувствую себя, как негр», — говорила Зузанна.
Для карьеры и для курьера
он везде отыщет грязь
и всё всегда наградит
комментарием “без комментариев!”
(«Без комментариев. Об обычаях господ журналистов»)
Dla kariery i dla kuriera
wszystkie brudy zewsząd wyszpera,
przy czym zawsze wszystko obdarzy
komentarzem «bez komentarzy!»
(Bez komentarzy. O zwyczajach panów dziennikarzy)
После летней университетской сессии в 1939 году Гинчанка уехала в Ровно навестить бабушку. Там ее застала начавшаяся война. В октябре поэтесса бежала во Львов, где вышла замуж за критика Михала Вайнзихера, с которым ее разделяла большая разница в возрасте. Непонятно, почему Гинчанка решилась на этот шаг, если в это время ее связывали отношения с молодым графиком Янушем Возняковским, в которого она была влюблена. Во Львове Гинчанка писала, занималась переводами: она перевела на польский в том числе стихи Павла Тычины и Владимира Маяковского. 17 сентября 1940 года она вступила в Союз советских писателей Украины. Сохранились два стихотворения Гинчанки того периода — «Пробуждение» («Przebudzenie») и «В битве за урожай» («W bitwie o urodzaj»).
«И хотя в этих текстах она воплощала (под влиянием страха?) принципы господствующей тогда идеологии, в обоих случаях она снова доказала свою художественную зрелость и сознательность — героическое согласие со временем и местом...», — писала Изольда Кец.
После прихода во Львов немцев Гинчанка — прекрасная еврейка — вынуждена была скрываться из-за своей яркой семитской внешности. Ее бабушка в это время умерла от инфаркта по дороге к месту казни в Здолбуново. В 1942 году донос на Гинчанку пишет хозяйка дома, где жила поэтесса, некая Зофья Хоминова. Фамилия этой женщины известна, поскольку сама Гинчанка упомянула ее в своем последнем сохранившемся стихотворении, которое начинается сентенцией Горация «Non omnis moriar». В нем поэтесса пытается осмыслить случившееся предательство.
Нет никого у меня унаследовать это,
Так что пусть вещи еврейские твоя рука ухватит,
Хоминова, львовянка, шустрая жена шпика,
Доносчица скорая, мамаша фольксдойча.
(пер. Льва Бондаревского)
Nie zostawiłam tutaj żadnego dziedzica,
Niech więc rzeczy żydowskie twoja dłoń wyszpera,
Chominowo, lwowianko, dzielna żono szpicla,
Donosicielka chyża, matko folksdojczera.
На этот раз Гинчанка сумела бежать и оказалась в Кракове вместе с Янушем Возняковским. Там она играла роль его невесты с «арийскими бумагами» и пряталась у тетки своего возлюбленного. Но яркая семитская внешность все равно выдавала Гинчанку, поддельные документы не помогали. Поэтесса металась, уехала под Краков, где встретила свою школьную подругу из Ровно Блюмку Фрадис. В 1943 году Гинчанка вместе с мужем нашли приют в квартире Эльжбеты Мухарской. Незадолго до наступления советских войск поэтессу выдал сосед с улицы Миколайской. На этот раз ей не удалось скрыться. Гинчанка была расстреляна вместе со своей школьной подругой в лагере в Плашове, куда их привезли последним транспортом из краковской тюрьмы на улице Чарнецкого. По другой версии, их расстреляли прямо во внутреннем дворике тюрьмы. Перед смертью женщин пытали, однако Гинчанка так и не призналась, что она еврейка. До окончания немецкой оккупации оставалось всего несколько недель...