Он сидел передо мной восково-желтый, желтый той предсмертной желтизной, которую я откуда-то помню, хорошо помню. Под этой серо-желтой кожей торчали кости, и то и дело вздрагивало какое-то сухожилие, не такое острое и колючее, как те страшные кости. Когда он говорил, во рту виднелись ужасные черные пеньки, оставшиеся от выбитых зубов. Глаза, да, глаза у него были прекрасные. Живые, юные, не тронутые тюрьмой. Ладно, я хвалю глаза, потому что хочу хоть что-нибудь похвалить в этих остатках человека, в этой человеческой развалине, из которой уже никогда не получится того прекрасного молодца времен немецкой оккупации.
— Извините, а сколько вы весили до тюрьмы? — спрашиваю я.
— Мой вес девяносто килограммов, — отвечает этот высохший цыпленок.
Я смотрю на него, и у меня болит сердце, душный страх стискивает мне горло, ужасная досада не дает покоя. Мне хочется сбежать, но убегать нельзя. Да, я в какой-то мере несу ответственность за его судьбу, я чувствую себя виноватым в том, что наш режим держал его в тюрьме в камере смерти сколько-то там месяцев, что ему выбили зубы и переломали пальцы, что в камере он, офицер АК, ждал смерти вместе с гитлеровским генералом, эсэсовцем, убийцей варшавского гетто.
Передо мной сидит один из предводителей АК, один из тех, против кого в 1945 году я направил свой щенячий гнев проигравшего поколения, взбунтовавшегося поколения, которое прокляло своих отцов и своих лидеров. Потом я обрастал перьями, а его ощипали. Потом я боролся с лишним весом, а он боролся со смертью. Потом я… Потом он… Нет, нет, в итоге победил он, наверняка победил он, хотя он же и проиграл, потеряв большую часть своей жизни.
— А как вам удалось вынести тюрьму, пытки, камеру смерти?
Я знал, что он знает, о чем речь. Потому что мы оба уже знали цену геройству и трусости, величию и ничтожности человека. Я читал фрагменты его книги. Это был мой брат, польский литератор. Характер у него был лучше моего, а биография почтеннее.
— Знаете, они допустили одну ошибку, — неспешно произнес он. — Они хотели меня сломать, поэтому сказали, что моя жена и дочь мертвы. А я в эту секунду понял, что я совсем один, что я ни за кого не несу ответственность, никого не подвергаю опасности и ни для кого не становлюсь бременем, что я одинокий и потому свободный человек. Теперь им было со мной не справиться. Я выносил все легче, чем мог бы. Я все мог выдержать, хотя в других психологических обстоятельствах, возможно, и не выдержал бы.
Я был ему благодарен за то человеческое, мудрое, прекрасное осмысление своей нечеловеческой и ужасной трагедии. Его слова снимали с меня вину, отпускали мне мои смертные грехи.