АВ: Как ты оказался в Польше?
МД: Я учился в университете, когда был Горбачев. В 1985 году я поступил на факультет славянских языков и советологии в Лейдене. Польша тогда была закрыта совершенно, у меня не было никакого представления о ней. Запад заканчивался – начиналась Восточная Германия. Сейчас это уже очень сложно вообразить, но тогда мы ничего не знали ни о Польше, ни о России. На третьем курсе я увидел приглашение на учебу в Польше. Шутки ради подписался и забыл об этом. А в конце года получил письмо, что меня приняли в университет в Кракове. Я не говорил по-польски, не знал, что там делать, но решил: почему бы и нет, интересное приключение. Мои родители и брат смеялись. Я сел в поезд, не зная ни слова по-польски. У меня был адрес, где можно переночевать одну ночь, и все. И попал в совершенно незнакомую мне страну. Это был 1988-1989 год, Солидарность. Этот год определил мою жизнь. Я до сих пор поддерживаю контакты с людьми, которых я встретил тогда в Польше – американцы, канадцы, аргентинцы, бразильцы. Мы до сих пор дружим. Это был сногсшибательный год, и мы все это испытали, почувствовали, что это исторический момент.
Прежде всего, был шок от столкновения с другой культурой. Я попал в польскую семью – мне дали их контакты в посольстве в Голландии. У нас получился такой хороший контакт, что вместо одной ночи я остался у них на три недели. Они мне все показали, не только в Кракове, но и вокруг, водили меня к своим знакомым и родственникам, и я очень быстро начал говорить по-польски, познакомился с поляками, и это был шок. Культурный шок. Я помню эти подвалы в Кракове, кафе «Pod jaszczurami» («Под ящерами»), знаменитые джазовые места, и такие места, где собирались студенты... Например, был человек, который пел старые песни на стихотворения Мицкевича. А я туда пришел, потому что там раздавали чай и булочки. Я смотрел вокруг: вся польская молодежь, мои ровесники – они все пели эти старинные стихотворения. Я не мог себе представить, чтобы в Голландии кто-то знал поэзию давних времен. Я был поражен, когда увидел, чем живет культура в Польше, что культура вообще занимает совсем другое место в обществе, чем на Западе. Не только письменная культура, поэзия, но и театр.
Когда я освоился на месте, начал говорить по-польски, то задумался, что же я буду здесь делать. Я познакомился с профессорами в университете, в театральной школе и стал больше интересоваться театром и режиссурой. Меня взяли стажером в театр «Крикотека 2» Тадеуша Кантора. И это был очередной шок: встреча с театром Тадеуша Кантора. Я ничего не понял, вообще! Люди как куклы, какие-то повторы, сам режиссер на сцене... Пока один профессор не подсказал мне: смотри, на что это похоже, вот эти военные вагоны – и вдруг весь его театр открылся перед моими глазами. Я понял, что Кантор старается делать на сцене. Это было эмоциональное потрясение – что в театре такое возможно. Кантор меня сразил. Я всегда любил театр, но в тот момент я решил, что буду им заниматься, что театр станет моей профессией. Это произошло в Польше.
Я стал заниматься театром, а в это время, как бы на заднем плане, происходили исторические события. Я все видел – протесты в городе, как студенты, горожане воевали с полицейскими, как на памятник Адаму Мицкевичу забирались митингующие, а их поливали водой, атаковали. Я все это видел! Это производило сильнейшее впечатление. Было понятно, что это исторический момент, что что-то меняется и уже никогда не вернется.
Я уже тогда понимал, что этот год в Кракове – это самый важный год в моей жизни. Я это остро чувствовал тогда, и это чувство со мной осталось. Мне сейчас 50 лет, и я могу сказать, что один год в Польше изменил мою жизнь. Несмотря на все прекрасные вещи, которые потом были в России, еще где-то – это был кардинальный год. У меня много польских друзей, мы разговаривали с ними о будущем. Я сказал им тогда: сейчас у вас есть ясное стремление, понятно, что хорошо, что плохо, где свобода – где не-свобода. Но когда вы добьетесь своего, когда случится революция, тогда начнутся проблемы – а что теперь? Мне кажется, именно так и случилось. Я очень рад, что в Польше произошли перемены, - мне, однако, сложно сейчас находиться в Польше. Потому что я помню, как было в Кракове тогда, я впитывал эту культуру, видел этих людей, для которых так важна была культура. Марек Грехута, Эва Демарчик – сколько вдохновения они давали людям! А сейчас я не вижу этого больше. Краков стал похож на Амстердам – дискотеки, кафе… Я очень рад за поляков, но сердцем я чувствую, что исчез целый мир.
Это было первое столкновение с миром коммунизма. Карточки, контрабанда, два вида сыра – белый и желтый, а остального – nie ma, nie ma. Спустя полгода мы так отвыкли от нормальной западной жизни, что, приехав ненадолго в Берлин, не могли поверить во все это изобилие! Сотни видов сыров! Люди моего поколения, и поляки, и иностранцы, те, кто на собственной шкуре испытал жизнь при коммунизме и может сравнить ее с сегодняшней – это мост. И когда западный мир победил, то что-то потерялось, не только в Польше, но и в России. Осталась какая-то дыра после этого. А наше поколение это чувствует, помнит, что было хорошо, а что плохо, чего больше нет.
В Польше я понял, насколько это глубоко европейская страна. Понял, что это на самом деле сердце Европы, хранитель европейских ценностей. Моя жизнь в Польше изменила мой взгляд на Европу – она не заканчивается за железным занавесом. Это связано с тем, что история и культура играют такую роль в Польше. Они – часть человеческой личности, ее зерно. Польша очень явно это сохранила. И для меня тогда Европа сместилась, хотя еще невозможно было даже представить себе, что реальность когда-нибудь изменится. Я точно об этом не думал. И когда все-таки все изменилось, наступила настоящая эйфория.
АВ: Чем поляки отличались тогда от голландцев?
МД: Прежде всего, для поляков культура играла огромную роль. Живя в Польше и в России, я по-другому стал смотреть на нас, голландцев. Потому что для нас все, весь мир, вообще жизнь – одна большая игра. В этом нет серьезности, это приключение. А настоящие идеалы, в политике, в философии, уже не играют такой роли. Мы в Голландии уже 60 лет живем в комфортных условиях. А в Польше шла борьба за существование, за свою страну, свою культуру. Люди больше задумывались о том, что такое Польша, что такое польская литература... В Голландии никто об этом не думает. Очень много значил тогда театр Тадеуша Кантора, который стремился выразить что-то очень глубокое, личное. Были знаменитые акции Оранжевой альтернативы («Pomarańczowa alternatywa»), когда после уличных демонстраций они вручали полицейским цветы и извинялись: «извините, что я так орал вчера, когда вы меня били». Это был настоящий уличный театр абсурда, не искусство ради искусства, у него была цель.
АВ: А сейчас, как ты думаешь, это возможно?
МД: Когда я вернулся из Польши, я полгода лежал на кровати. Я был эмоционально истощен, рухнуло мое мировоззрение, я понял, что надо что-то менять. Когда я сейчас приезжаю в Краков или в Варшаву – моментально возвращается ощущение тех лет, как кадры из фильма. Даже запах, дым от угля. Теперь Польша больше похожа на Западную Европу, и я не знаю, играет ли искусство, музыка здесь сейчас такую же роль, как в те годы. Страны во всей Европе становятся все более похожими друг на друга – и при этом что-то теряется, какой-то национальный характер. Увы! Три года назад я случайно услышал, как поляки говорили о 1989-м. Для них это тоже был ключевой год. У них было столько желаний, ожиданий, связанных с этой революцией. Я могу понять, что часть этих ожиданий не осуществилась, это вполне возможно. Потому что энергия того времени, готовность бороться за свою страну и будущее, за свою культуру, выйти на улицы и чего-то добиться – это тоже для Запада, для Голландии сегодня не свойственно. Я видел, как простые люди выходили на улицы и в России, как бабушка бьет палкой по танку. Поляки, в отличие от голландцев или, скажем, немцев, знают, что значит лишиться своей страны. Мы принимаем нашу жизнь как данность, а поляки знают, что они могут потерять, поэтому их готовность выйти на улицу сильней, чем на Западе. Я бы сказал, что новые европейские государства, оказывают какое-то очень хорошее влияние на остальные европейские страны. Они отличаются каким-то здравомыслием, именно этой готовностью защищать европейскую культуру, пониманием, насколько это важно. Кстати, на Украине – то же самое. И это совершенно недооценивается на западе Европы. Я думаю, граждане восточноевропейских стран намного лучше понимают, чувствуют и знают, за что они выходят на улицы и борются, для них цель намного более конкретна, они знают, о чем говорят.
АВ: А как польский опыт повлиял на твою профессиональную карьеру?
МД: Кардинально! Я думаю, что у каждого художника, у каждого автора есть какой-то тайный источник энергии и вдохновения. Для меня это – тот год в Кракове, то, что я там видел, это желание быть вместе и заниматься культурой, театром. Это мое тайное желание и источник творческой энергии. Я бы хотел вернуться к этому, воссоздать такое отношение к культуре, которое я испытывал и видел только там.
АВ: А Кантор?
МД: Я Тадеуша Кантора просто обожаю. Сейчас нет никого ему подобного. Не знаю, возможно ли такое сейчас. У меня есть целое собрание польских спектаклей. Например, «Noc listopadowa» («Ноябрьская ночь») в постановке Анджея Вайды, историческая вещь о независимости, – это очень круто. Я тогда в Кракове впервые увидел Кесьлёвского. Эти кадры потом уже остаются в памяти навсегда. Еще я тогда же увидел театр «Человек» из Москвы, после чего решил поехать в Москву. Это тот тип театра, который я хотел тогда делать. Они показывали Мрожека, это было очень сильно.
АВ: Какой ты видишь Польшу сегодня?
МД: Поляки ценят свой характер, свою культуру. Я бы хотел, чтобы история и культура не теряли в Польше своего значения. Именно литература, театр, а не только экономика, - это, на мой взгляд, визитная карточка Польши, ее богатство, ее «подарок» Европе. Я думаю, в культуре каждой страны есть свои сильные стороны. В Голландии, например, это живопись, а современные художники – это голландские кинооператоры, они отлично снимают, работают со светом. Литературой мы похвастаться не можем, зато у нас есть живопись и кино. А сильная сторона польской культуры – это именно театральность, театр абсурда, глубокий театр.
АВ: А ты сам используешь «польский абсурд», когда пишешь?
МД: Конечно! Я, например, написал пьесу о польском правительстве в изгнании. Потому что тут сама ситуация абсурдна: правительство, которое издает законы как ни в чем ни бывало, хотя никакой власти не имеет. Однажды они слышат по радио, что Солидарность побеждает, и понимают, что их роль уже сыграна. Пьеса об этом. Я поставил ее в Лондоне. Потом вместе с поляками мы поставили оперу, я переписал либретто итальянской оперы так, что получилась современная пьеса, тоже абсурд, – вышло очень смешно, был большой успех. Конечно, я мечтаю поработать в польских театрах, написать что-то свое и поставить в Польше. Очень хотел бы. Меня часто спрашивают о том, каким был 1989-й в Польше, предлагают что-то снять о тех событиях. Но я бы, наверное, не смог – нужна дистанция, а для меня это слишком личное.
Маартен ван дер Дуйн (р. 1967) – голландский режиссер, сценарист и драматург. Работает в театре, в кино и на телевидении в Нидерландах, Германии, России и Великобритании. Преподает сценарное дело. На его счету постановки в Ногинске и Якутске, Лондоне и Амстердаме. http://www.wildwords.eu/
Записала Анастасия Векшина