«Декадентский патриотизм»
Участники встречи в салоне Толстого довольно быстро перевели сборник — уже осенью 1942 года он был готов к печати. Однако издание книги не состоялось.
Формальным поводом такого решения издательства стали не слишком положительные отзывы двух рецензентов. Так, критик Евгения Книпович дала книге резко отрицательную оценку, написав, что «идейно-политическое настроение сборника скорее правительственное, чем народное, что патриотизм его — ограниченный, что звучание многих стихов не чуждо декаданса». Стихи Станислава Балинского были названы «эпигонскими и эстетскими», лирика Марии Павликовской-Ясножевской — «дамским лепетом по поводу больших и трагических событий». Что ж, отзыв вполне характерный для официальной литературной критики сталинской эпохи; рецензент при этом даже не скрывала, что о современной польской поэзии не знает практически ничего. Был у Книпович и ряд претензий к качеству переводов, высказать которые ей не помешало незнание польского языка.
Второй рецензент, поэт-переводчик и секретарь Союза писателей Петр Скосырев, был менее категоричен, отметив, что сборник «целен в своем политико-поэтическом устремлении, в своей тематической направленности. Это плач о раздавленной Польше. Это молитва о ее спасении. (...) Настроения широких кругов интеллигенции Польши в нем (сборнике — И.Б.) нашли весьма убедительное выражение». Посетовав, что гнев и горечь авторов сборника носит в основном пассивный характер, и только «в отдельных строчках закипает решимость бороться с бедой», отметив неравноценность представленных в сборнике переводов, Скосырев тем не менее подчеркнул, что «сборник бесспорно может быть интересен как документ. (...) Но следует переформировать его. Надо кое-что выкинуть, кое-что выправить».
Впрочем, ни редактировать и «переформировывать» сборник, ни издавать его никто не стал. К осени 1942 года армия Андерса покинула территорию Советского Союза, оказавшись в Иране, чтобы затем сражаться на стороне союзников. Отношения между СССР и польским правительством в Лондоне сделались напряженными (особенно после открывшейся правды о катынском преступлении), так что политической необходимости в издании книги на тот момент уже не было. А машинопись сборника долгие десятилетия пролежала в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).
Солдаты, подпольщики, изгнанники
Судьбы польских поэтов, чьи стихи вошли в сборник, складывались очень по-разному. К примеру, Владислав Броневский (1897–1962), еще в довоенной Польше ставший признанным поэтом, в момент подготовки сборника находился в рядах армии Андерса, а до этого успел посидеть в подвалах Лубянки, куда попал после ареста в советском Львове в 1940 году. Освободившись и узнав страшную правду о катынском расстреле, Броневский уже в армии Андерса напишет несколько откровенно антисоветских стихотворений, которые будут запрещены в послевоенной Польше вплоть до падения коммунистического режима. В сборнике, кроме прочего, есть его знаменитое стихотворение «Bagnet na broń» (в переводе Марка Живова — «Примкнуть штыки»), написанное еще до войны, в апреле 1939 года — Броневский, обладавший сверхмощным чутьем, предвидел сентябрьскую катастрофу и призывал поляков быть готовыми к сопротивлению:
Обидам счет не подвели мы,
не сгладить их руке чужой,
так отдадим стране любимой
и кровь, и вздох последний свой.
(перевод Марка Живова)
А о первых днях войны и героической обороне Вестерплатте написаны стихи Чеслава Добека (1910–1973), переведенные Александром Кочетковым:
Чужое имя — польский край,
Родная кровь вплывает в море.
Громов и пламени игра —
То честь поет в суровом хоре.
Хотя б гремели сотни лет
Грома всех пушек, всех орудий —
Богатыря кровавый след
Вовек в ту землю втиснут будет!
Был в сборнике и небольшой раздел «Польская подпольная поэзия» — стихи, присланные из оккупированной Польши, полные горького отчаяния, робкой надежды и какого-то инфернального ужаса. Авторство некоторых из них так и осталось неустановленным.
Польская эмигрантская лира была представлена крупнейшими поэтами той эпохи — Антонием Слонимским, Казимежем Вежинским, Станиславом Балинским, Яном Лехонем. Антоний Слонимский (1895–1976) в первые месяцы войны жил в Париже, а после оккупации Франции оказался в Лондоне, где сотрудничал с газетами «Сражающаяся Польша» и «Польские ведомости». В сборник вошли его стихотворения «Варшавская весна», «Проклятье», «Тревога», настроение которых колебалось от смертельной ярости до сентиментальности и нежности. О судьбе польских изгнанников Слонимский написал в очень проникновенном стихотворении «Всё», переведенном Марком Живовым:
В Анкаре ли, в Даккаре,
В Глазго, в Мадагаскаре,
В странах дальних, чужих, незнакомых,
Где б нам якорь не бросить,
Штормы гонят, уносят
Нас все дальше и дальше от дома.
Интересно, что переводчик позволил себе здесь некоторые вольности. В оригинале у Слонимского упомянуты еще и Тулуза, Лиссабон, Венгрия и Шотландия. В переводе их нет (роль Шотландии, впрочем, с успехом играет город Глазго), зато появился экзотический Мадагаскар, явно притянутый переводчиком для рифмы. Конечно, во время войны поляки туда не добирались — но удивительным образом упоминание Мадагаскара «срифмовалось» с довоенными колониальными устремлениями Второй Речи Посполитой. В 30-е годы прошлого века Мадагаскар чуть было не стал польской колонией — во всяком случае, переговоры с Францией на эту тему имели место. Вряд ли переводчик об этом знал (а может быть и знал — кто теперь сможет ответить?), и это лишний раз доказывает, что никогда нельзя предвидеть наверняка, насколько причудливо «слово наше отзовется».
Далее Слонимский пишет:
Но за что мы воюем
И о чем мы тоскуем?
И скорбим о какой мы утрате?
Не за славы мерцанье
Пьем мы горечь скитанья
И не ищем добычи богатой.
В оригинале нет эффектного образа «пьем мы горечь скитанья», там сказано гораздо сдержаннее — «всё наше бродяжничество» («сałe nasze tułactwo»), однако метафора очень убедительно передает отчаянное странничество героев стихотворения. Особую же красоту этому стихотворению придает его финал:
Посмотреть в день дождливый
На размокшие ивы,
Что печально стоят у дороги.
Погулять возле дома
По тропинкам знакомым —
Это всё, а как будто немного.
Вместо переводческих «размокших ив» у Слонимского — «kasztany, co mokną» («мокнущие каштаны»). Однако замена каштанов на ивы в данном случае только украсило перевод, поскольку для русского уха ивы, как правило, всегда «плакучие», что усиливает элегическое настроение текста и отлично попадает в унисон с образом дождя. Безусловно, советским рецензентам книги, практически оглохшим от барабанного боя в официальной советской поэзии, такая лирическая интонация в патриотическом стихотворении была совершенно чужда.
Молитва на марше
Казимежа Вежинского (1894–1969) называли «бардом сражающейся Польши». После начала войны Вежинский вместе с редакцией «Газеты польской», где он тогда работал, был эвакуирован во Львов, а затем через Францию, Португалию и Бразилию попал в США. Во время войны он писал очень много, издал книги «Роза ветров», «Земля-волчица», «Кресты и мечи». Милош писал о Вежинском: «Его поэзия военных лет еще сильней свидетельствует о возвращении к патриотическим традициям романтиков».
Характерно, что многие из стихотворений Вежинского, включенные Чапским в сборник, были своего рода молитвами. В годы войны Польша находилась в такой отчаянной ситуации, что казалось — все другие средства, кроме молитвы, исчерпаны. Вот и лирический герой Вежинского в стихотворении «Внемли, всемогущий» («Zstąp, duchu mocy») пытается изо всех сил «достучаться до небес»:
Посмотри — это мы
Под скрежещущий гул самолетов
Посыпаем разверстые раны золою своих городов,
Застываем недвижно у дисков своих пулеметов
И над миром гремим литанией бессонных трудов.
(перевод Светланы Сомовой)
А в стихотворении «Молитва за умерших в Варшаве» поэт призывает Создателя оказать последнюю милость жителям польской столицы, погибшим в первые дни войны и во время оккупации:
Да вознаградит их твое милосердье!
Даруй им, боже, великое благо:
С самыми близкими облегчи им разлуку.
Ведь матери — сквозь агонии муку —
Шептали, предсмертной давясь икотой:
«Окенце, Прага,
Мокотув»
Ложные друзья переводчика
Как и в любой антологии, в сборнике есть очень удачные (а порой и просто гениальные) переводы, но есть и ошибки, творческие ляпы, вплоть до откровенных переводческих провалов.
Конечно, легко рассуждать об этом сегодня, листая пожелтевшие страницы забытой всеми машинописи. Но надо признать, что русские поэты-переводчики, находившиеся в эвакуации в Ташкенте, оказались перед крайне сложной задачей: они имели довольно слабое представление о польском культурно-историческом контексте, о польской ментальности, да и языка, по большому счету, не знали. К примеру, то, что многие стихотворения в сборнике носили религиозный характер, объяснялось еще и особой ролью католицизма в польском мировоззрении. А советская интеллигенция к 40-м годам прошлого века уже полностью утратила какое-либо понимание евангельского, библейского контекста. Петр Вайль справедливо писал, что современники Бориса Пастернака, натыкаясь на его строчку «Ты значил всё в моей судьбе...» просто не понимали, кто этот «Ты», о котором шла речь в стихотворениях из «Доктора Живаго».
Что ж, слабое понимание контекста и языка иногда и впрямь может сыграть с переводчиком дурную шутку. Так произошло с переводом стихотворения Станислава Балинского «Отчизна Шопена», выполненного Николаем Ашукиным. Перечисляя испытания, выпадающие на долю польских патриотов, Балинский пишет о том, что ради своей родины его герои переносят множество несчастий, «смертельный холод изгнания на монгольских морозах», и фактически оказываются в аду, обрушиваясь в бездну унижений в немецких концлагерях. В переводе же это выглядит так:
За нее переносят, как прежде, под небом суровым,
На монгольских морозах томительный холод изгнанья,
Подневольно, под окрики, адом измучены новым,
Вместе с войском немецким свершают они злодеянья.
В оригинале в последних двух строчках строфы речь идет о поляках, ставших узниками концлагерей, а в переводе — о коллаборационистах. Разница гигантская, обернувшаяся для перевода катастрофой. Словно почуяв неладное, переводчик сделал еще один, запасной вариант этих двух строчек, что, к сожалению, никак не исправило ситуации:
И бессильные — сжав кулаки, в испытании новом,
Терпят подлость в немецких отрядах, скрывая рыданья.
Здесь Ашукина подвели так называемые «ложные друзья переводчика» — он неправильно понял смысл слов obóz (здесь это не 'стан', как в случае с устойчивым русским выражением 'стан врага', а 'лагерь', применительно к даному стихотворению — 'концентрационный') и upodlenie (по-польски это 'унижение', но русскому уху чудится, что лирический герой просто становится 'подлым').
Анна Ахматова и польский характер
Самое же выигрышное и сильное впечатление в сборнике производит выполненный Анной Ахматовой перевод «Варшавской колядки 1939 года» Станислава Балинского. И не только потому, что Ахматова — великий поэт и замечательный переводчик (к слову, это стихотворение Балинского стало первым переведенным ей произведением). Дело в том, что Ахматова лучше других уловила состояние польского национального духа времен войны — возможно, в силу тех тяжелейших испытаний, через которые ей пришлось пройти. Как верно заметил Иосиф Бродский, «другой язык, будь он трижды славянский, это прежде всего другая психология». Передача особого польского психологического состояния, в частности, польского катастрофизма, удалась Ахматовой еще и потому, что это состояние, увы, было ей отлично знакомо. Ахматова, как мало кто из русских поэтов, умела находить достоинство в поражении. Это, если угодно, было поэтической стратегией автора, не боявшегося признаться: «Вместе с вами я в ногах валялась / у кровавой куклы палача».
Вот почему «Варшавская колядка 1939 года» Станислава Балинского звучит в ее исполнении (а поэтический перевод во многом сродни исполнительскому искусству) абсолютно адекватно:
Не дай нам, Матерь, Христа рождения
Праздничный час.
И да не видят глаза Спасения,
Как мучат нас.
Пусть Бог родится, о, Пресвятая,
Средь звезд иных —
Не здесь, не в самом печальном крае
Из всех земных.
Здесь в нашем граде, что ты любила
От давних дней, —
Растут кресты лишь, растут могилы
В крови своей.
И под шрапнелью все наши дети,
С свинцом в груди.
Молись, Мария, за муки эти,
Не приходи.
А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест.
Хотелось бы верить, что когда-нибудь этот сборник все-таки увидит свет. Ведь это не только уникальный памятник эпохи, но еще и живое свидетельство того, что поэты и переводчики даже в условиях тяжелейших испытаний, выпадающих на долю этого мира «в его минуты роковые», остаются строителями мостов между людьми доброй воли.
Автор: Игорь Белов, сентябрь 2017.