ММ: Вам удалось приблизиться к Чеславу Милошу в последние годы его жизни и, получив одобрение поэта, стать его переводчиком. Что предшествовало этому? Долгая дружба? Или это была случайная встреча?
АР: Ни то, ни другое. Впервые мы встретились в 2000 году, а первые серьезные переводы я показал Милошу в 2001. Можно ли назвать случайной встречу, в результате которой сегодня полтора десятка переведенных мной и изданных в России и в Польше книг стоят у меня на полке, а общий список литературных публикаций приближается к 70? Только внешне эта история кажется цепочкой счастливых случайностей. Очевидно, внутренне надо было быть готовым к произошедшей метаморфозе. Как оказалось, предыстория моей собственной жизни и польский язык, которым я к тому времени уже владел, не противоречили, а, похоже, даже способствовали этому.
Родом я из Бессарабии, местечко Атаки на правом берегу Днестра, где родились и мои родители, в разные годы принадлежало трем разным странам. Сначала – Российской Империи, с 1918 года – Румынии, а после 1940 года – Советскому Союзу. Первые десять лет я жил в советской Молдавии, а школу окончил в замечательном городе Западной Украины – городе Черновцы. Немного учился на Урале, в Перми. А когда прослышал про новосибирский Академгородок, решил перевестись туда. С новосибирского Академгородка, можно сказать, и началось мое знакомство с Милошем.
ММ: Вы познакомились в Академгородке?
АР: Нет. Знакомство состоялось в Кракове. Но мои рассказы об Академгородке, который во времена моей учебы в университете называли оазисом свободы, настолько поразили пана Чеслава, что он захотел познакомиться со мной поближе. Я рассказывал Поэту о городе моей студенческой юности. И было что рассказать!
Когда я приехал в Академгородок из серого Новосибирска, первое, что я увидел – дома, выкрашенные в разные цвета. Все краски радуги! На дворе январь, яркое солнце, мороз. Все люди на улице молодые, энергичные. У меня было впечатление, что все идущие мне навстречу – с лыжами (средний возраст обитателя городка в те времена был меньше тридцати лет). Я перевелся в Новосибирский университет и учился там в годы, которые можно назвать закатом “оттепели”. Вершиной вольности явился знаменитый фестиваль бардов, где звездой первой величины был Александр Галич. В отличие от Москвы, где он мог исполнять свои песни только на кухнях друзей и знакомых, в Академгородке в течение фестивальной недели Галич исполнял под гитару свои стихи на самых разных площадках, в том числе в Большом зале Дома ученых, который вмещал почти тысячу человек. Когда много лет спустя на новосибирском телевидении из уцелевших кадров того времени был собран фильм о Фестивале бардов, получивший название «Запрещенные песенки», оказалось, что единственная целиком сохранившаяся и вошедшая в фильм запись – песня «На смерть Пастернака», исполненная Галичем на сцене Большого зала на концерте, где мне посчастливилось присутствовать. И когда в фильме во время исполнения этой песни камера обращается в сторону зала, я вижу лица, которых не различить, неясные, в полутьме, но я знаю, что и я сижу там, в этом зале, и у меня – мурашки по коже, как тогда, когда я слушал живого Галича. Об этом я рассказывал Чеславу Милошу, он заинтересованно слушал. Через несколько дней мне позвонил профессор Александр Фьют, крупнейший польский милошевед, и сказал: «Милош очень доволен встречей с тобой». Я не понял, что это значит, но решил, что это повод, чтобы еще раз увидеться.
Позже я понял, почему пана Чеслава порадовала наша беседа – я не задавал ему вопросов о литературе, о поэзии. Все бежали к нему, как к гуру. Что-нибудь в Польше или в мире случится – пожалуйста, ваш комментарий... Не говоря уже о визитах знаменитостей и официальных лиц, вроде состоявшегося в июле 2002 года приезда в Краков императора Японии с супругой. Император, любитель изящных искусств, пожелал встретиться с двумя поляками – Чеславом Милошем и Анджеем Вайдой. Такая встреча состоялась во время моего пребывания в Кракове. В книге многолетнего секретаря поэта Агнешки Косинской «Милош в Кракове» описаны его встречи с разными важными и известными персонами. А Милош тосковал по возможности вести беседы с простыми людьми на самые разные темы. Его «аппетит к жизни» проявлялся во всем.
Чеслав Милош, фото: AKG Images / East News
ММ: Милош интересовался Россией вообще или только Новосибирском?
АР: Милош знал и по своему любил Россию. Ему было полтора года, когда он с родителями проехал по Транссибирской магистрали, через Новосибирск, до Красноярска. Его отец был инженером-строителем мостов и дорог, в 1913 году он работал в Сибири, в Красноярске. Сам Милош хорошо знал русский язык, хотя и говорил с акцентом. С двух до шести лет он жил на Волге, во Ржеве. Знал и высоко ценил русскую поэзию и литературу. Последние десять лет он вел курс о Достоевском в университете Беркли, в Калифорнии.
Наши телефонные разговоры всегда начинались с нескольких фраз, сказанных Милошем по-русски, это явно доставляло ему удовольствие. Неравнодушие и даже любовь к русскому языку можно почувствовать, по моему, и в надписи, сделанной Поэтом на книге «То»: «Анатолию Ройтману, чьи переводы я слушаю, сожалея, что не пишу по-русски».
ММ: В какой момент вы стали переводить его стихи?
АР: Впервые стихи Чеслава Милоша я прочел в Москве в Библиотеке иностранной литературы в 1985 году. А первое стихотворение попытался перевести в том же 2000 году, буквально за час до второго похода в гости к Милошу. История не лишена комизма. Накануне в редакции еженедельника «Тыгодник Повшехны» знакомые журналисты вручили мне номер «Тыгодника», который наутро должен был появиться в киосках Кракова. На первой странице – стихотворение «Садовник» и внутри целый разворот со стихами из новой, еще не опубликованной книги Милоша. По какому-то наитию я перевел небольшое, всего в восемь строк, стихотворение, а придя к Милошу, очарованный необычайно дружелюбной атмосферой встречи, не удержался и прочитал свой перевод... Милош выслушал и сказал: «Пан Анатоль, а вы заметили, что в этом стихотворении есть рифмы?» Я не заметил. Правда, рифмы были очень неточные, вот одна из них: śmiertelni – mizerii, немудрено было не заметить. Но тогда мне пришлось отшутиться. Я сказал: «Пан Чеслав, я по образованию физик. А физики, решая задачу или строя теорию, делают первое приближение, результаты сравнивают с экспериментом, при расхождении результатов выдвигают новую гипотезу и делают второе приближение. Так вот, это было мое первое приближение, без рифм. На будущий год будет второе приближение, уже с рифмами». Милош засмеялся, а мне, чтобы выполнить свое обещание, не оставалось ничего другого, как стать переводчиком. На следующий год я привез и это стихотворение, и целую книгу стихов. А в 2003 году эта книга вышла в московском издательстве «ОГИ» в двуязычном варианте.
ММ: Как вы работали вместе? Поделитесь секретами вашей творческой кухни.
АР: После нашего знакомства я каждое лето приезжал в Краков. Мы садились к экрану устройства, увеличивающего буквы. Все, что мы делали — читали стихи, по-польски и по-русски. В этом и состояла работа. Чистое наслаждение! Милош никогда не давал непосредственной оценки переводу, не критиковал, а только спрашивал, почему я употребил то или иное выражение. Милошу нравилось, как его стихи звучат по-русски. Чаще всего, прослушав перевод, он радовался как ребенок, и комнату заполнял его знаменитый громоподобный смех. Почему он обратил внимание на мои переводы? Не знаю. Может, причиной тому некоторая соразмерность дыхания, или способность уловить внутренний ритм его стихов, не знаю, мы никогда не говорили об этом. Для меня это остается большой тайной.
ММ: Милош сам переводил, но никогда не переводил на русский и с русского, хотя знал его. Почему, как вы думаете?
АР: Да, Милош переводил очень много с других языков. В Америке он вообще стал сначала известен как переводчик поэзии Збигнева Херберта, а уже потом как поэт. В свои 60 лет Милош начал изучать греческий и иврит, чтобы переводить библейские тексты. В то же время, переводить с русского языка на польский он не решался, можно сказать, принципиально, полагая, что напевность, музыкальность русского языка противоречит польской просодии. Но, по мнению профессора Ягеллонского университета Иоанны Зах, которая в 2003 году читала Поэту по его просьбе мои переводы из московского тома “То/Это”, в конце жизни Милош стал “оттаивать” в этом отношении. А свою задачу как переводчика я вижу в том, чтобы и в переводах Милош оставался Милошем.
Чеслав Милош, фото Эльжбета Лемпп ММ: Расскажите о вашей последних встречах с ним.
АР: Последняя наша рабочая встреча состоялась осенью 2003 года. Мы читали переводы стихотворений из последней книги Поэта «Второе пространство” и дошли до завершающего стихотворения «Метаморфозы» с эпиграфом из Овидия.
Мед мифический пил я,
В лавры себя рядил я,
Лишь бы не помнить. Много
Странствовал я, невинный,
Чуткий и благочинный,
До кладбища и некролога.
Но пред Тобою, Боже,
Старанья мои негожи
Справедливым слыть человеком.
Натура моя черновата,
Сознанье достойно ада,
И обидчиво эго.
Такого меня хотел ты,
Ставя эксперименты
Над несчастным. Ты знаешь.
И жизнь, противоречий
Полную и увечий,
Замыкаешь.
Дослушав, после небольшой паузы Милош тихо произнес одно слово – «zwycięstwo», что значит «победа». Дело в том, что в американском издании «Второго пространства», в переводах которого принимал участие и сам Поэт, стихотворение «Метаморфозы» отсутствует. Полагаю, что причиной тому не только трудности перевода на английский коротких рифмованных строк, но, в первую очередь, потому что не удалось последним словом, завершающим стихотворение, книгу, жизнь, сделать слово «замыкаешь». Родственный русский язык позволил это сделать.
В 2004 году судьба дала мне шанс еще дважды увидеть Поэта: до последнего похода в больницу и за три дня до ухода из жизни. Милош уже был тяжело болен. Его секретарь Агнешка Косинская ушла в небольшой отпуск. Мы с ней договорились, что если пан Чеслав захочет встретиться, то, когда она вернется, она мне позвонит. Если бы я соблюдал этот договор, встреча не состоялась бы. Но почему-то я решил позвонить Милошу домой и поговорил с женой его сына. На следующее утро раздался звонок и жена сына произнесла четыре слова: «Милош хочет, чтобы ты пришел». По-польски это четыре слова. Через час я был в квартире пана Чеслава, сидел у его постели, держал за руку. Прочитал ему три стихотворения из поэмы «Мир. Наивная поэма», которую сам Милош считал своим наивысшим достижением. Это было за три дня до его ухода.
ММ: Когда вы познакомились с Милошем, вы ведь уже хорошо говорили по-польски. Как этот язык появился в вашей жизни?
АР: Я никогда не учился по учебнику или у преподавателя. Я просто читал польские газеты и журналы, как и многие в Советском Союзе. А потом попал в Новосибирскую областную научную библиотеку, где был потрясающий польский отдел. Я читал там не только польские книги, но и переводы мировой литературы. Например, «Улисс» Джойса, «Человек без свойств» Роберта Музиля – книги, которых в то время еще не было на русском.
ММ: Вы продолжаете преподавать точные науки?
АР: Да, теоретическую механику я преподаю по сей день. Милоша и других польских поэтов я много лет переводил, не слишком афишируя свои занятия литературой. Но когда три года тому назад в стенах моего университета в Новосибирске посол Польши в России вручил мне Кавалерский крест Ордена Заслуги Республики Польша, я как бы вышел из тени. И ректор тогда прилюдно мне сказал: «Можете этим заниматься». Этим я и занимаюсь.
А жизнь, в которой есть поэзия – прекрасна.
Записала Мария Мускевич
автор благодарит Польский культурный центр в Москве за информационную поддержку