Деревья как гражданский подвиг
В последние годы коммунизма я захотел посадить на своей улице в Варшаве несколько деревьев. Написал местным властям запрос, и мне ответили, что это не мое дело, а для озеленения существуют специальные ведомства, которые посадят деревья, когда будет надо. Тогда я пошел и тихо сам посадил эти деревья – они даже не заметили. И очень горжусь, потому что почувствовал себя гражданином: это моя улица и мой город.
Европа - от Атлантики до Владивостока
Европа опирается на идею, рождавшуюся на протяжении многих веков. Это идея Christianitas – мира христиан, которые должны хотя бы друг с другом не воевать. Конечно, всегда воевали, но это всегда очевидно шло против идеалов, было грешно. Уверен, именно христианство стало основой огромного развития, подвига человечества, который привел к полетам в космос и к тому, что сегодня мы живем так хорошо, как люди никогда и нигде не жили.
Европа как культурное пространство от Атлантики до Урала, о котором говорил де Голль, существует и для меня, только я не понимаю, зачем его так ограничивать. Для меня она тянется до Владивостока. И в этом я вижу ответственность России: огромная часть Азии в духовном смысле принадлежит к нашей европейской семье. Поэтому я не понимаю, когда здесь у вас говорят о Евразии. Я спрашиваю: «А вы будете нести христианство в Азию, и если нет, то на что тогда хотите опираться?».
Режиссер и гражданин
Когда человек искусства – писатель, художник, режиссер – может входить в политику? По-моему, тогда – и это становится обязанностью, – когда возникают опасности этического порядка. Иметь разные политические взгляды – нормально. Если я верю, что мой оппонент тоже хочет добра, то, возможно, кто-то из нас просто ошибается, и ошибаться в политике, как и в математике или в физике, тоже нормально. Но там, где я начинаю подозревать, что взгляды человека связаны с какими-то его грязными интересами, разница мнений превращается в разницу этической позиции. Вот тогда я должен вмешаться. Как сейчас, когда в России судили Олега Сенцова, и 3000 членов Европейской Академии кино постоянно высказывали публичные сомнения в правосудности этого процесса. Некогда во Франции шел процесс по делу Дрейфуса, и тогда недоверие суду и власти тоже из вопроса политического превратилось в вопрос этики, моральной позиции, что гораздо важнее.
Мы – художники, артисты – существуем в той части общественного спектра, который политолог Джозеф Най назвал soft power, мягкой силой, мы ее творим. Все то, что мы производим, складывается в образ той или иной страны. Термина «мягкая сила» еще не существовало, когда после войны Акира Куросава снимал свои великолепные картины, изменившие представление о Японии в глазах всего мира. Ведь японцев считали убийцами, варварами, дикими людьми. А Куросава в самурайских фильмах показал культуру своего народа совершенно иначе – и европейцы и американцы начали покупать японские телевизоры.
Кто-то совсем недавно сказал, что у культурной дипломатии есть всего одно оружие – правда. Правда красива. Если мы знаем правду о какой-то стране, каком-то обществе, оно всегда от этого выиграет, даже когда правда критична. Я видел «Левиафана», в котором показана страшная Россия, и все равно этот фильм вызывает сильную симпатию к этой стране. И сколько есть фильмов об Америке, где она показана «в неприглядном виде». Но тем они и сильны, что осмеливаются говорить правду о себе, – значит, они могут справиться со своими проблемами. Поэтому против soft power бессильна любая пропаганда. Может, в краткосрочной перспективе она и даст эффект, но потом все равно провалится.
Культура превыше всего
Иногда говорят – и мне нравится это выражение, потому что оно мне льстит, – что для поляков культура важнее государства. Ведь в XIX веке у нас не было государства и объединяла нас культура, благодаря ей мы сохранились как народ и сейчас существуем как государство. И, между прочим, входим, вместе с Германией, Южной Кореей и Сингапуром, в четверку стран, где последние 20 лет продолжается непрерывный экономический рост.
Искусство компромисса
В ХХ веке мы пришли к пониманию мира, которое противоречит тому, что было прежде. Раньше считалось, что поиск компромисса в переговорах приводит к тому, что один выигрывает, и, значит, другой должен что-то потерять. Потому что так всегда было в территориальных конфликтах: если я захватил кусок земли, кто-то ее утратил. Но сегодня оказывается, что бывает и конструкция, которую американцы называют win-win: если я договорюсь с соседом, это хорошо и для него, и для меня. Ангелов среди нас нет, значит, надо уживаться даже с неприятным соседом, потому что война хуже всего.
Болезни века
Наше общество «болеет» четырьмя дефицитами: это недостаток уважения (человека к человеку, человека к институту, человека к государству, государства к человеку), недостаток гордости, недостаток стыда (потому что там, где сильны этические принципы, сильны и гордость, и стыд). И последний огромный недостаток, с которым надо бороться, – это недостаток чувства юмора. От него мы все болеем. Где есть юмор, там не бывает войны.
Риторический вопрос
Есть риторический вопрос, который любое общество должно себе время от времени задавать: существуют ли такие ценности, ради которых мы готовы умереть? Если общество скажет, что таких ценностей нет, и согласится на все ради сохранения жизни, то оно-то жизнь и потеряет.
И один в поле воин
Христианство «принялось» с помощью двенадцати человек. Только двенадцать их было, но вся Римская империя приняла христианство. Так что если вас трое, это уже много. Даже если всего два – хорошо. Если один – тогда трудно.
Преступление и раскаяние
Прототипом одного из персонажей в моем фильме «Инородное тело» и персонажа из фильма Павла Павликовского «Ида» стала одна отвратительная сталинская прокурорша, которая до конца жизни так и не раскаялась. Для меня это ужасная вещь, если кто-то был преступником и не раскаялся. И для общества страшно, если оно не справилось со своим прошлым и зло не было названо злом. Речь не о возмездии – справедливости в мире все равно не будет. Но все-таки надо сказать: «Я виноват, я сделал плохо». Прокуроры, судьи, все палачи должны хотя бы признать свою вину. Обществам, в которых этого не произошло, боюсь, трудно развиваться.
Без наркоза
Я только что закончил работать над сценарием новой картины, которая будет называться «Эфир». Это моя история Фауста, который не верит дьяволу и продает душу, думая, что ее нет. А оказывается – есть. Действие происходит между Российской и Австро-Венгерской империями в начале ХХ века, хотя занимаюсь я не историей, а человеком, который хотел властвовать над другими. Инстинкт власти и подчинения меня очень пугает, потому что сидит во всех нас. Кто-то надеется подчинить себе других с помощью науки, лишив их свободы. Именно это и делает эфир – ведь под наркозом вы уже не отвечаете за себя. Такая идея. Надеюсь, зимой начну съемки.
Зачем такие лекции, как сегодняшняя, нужны вам, что они вам дают?
Я бы сказал – это такая служба. Человек обязан принимать участие в мероприятиях, диалог – не выбор, а обязанность. Отказываться от него грешно, дурно. Мы обязаны общаться, если не хотим жить в зверском мире. Поэтому я не задаю себе вопрос, что мне дадут такие встречи, хотя, конечно, они многое дают: я слышу голоса людей, слышу вопросы, начинаю лучше понимать и Россию, и самого себя.
Вы много раз заявляли, что культурные связи не должны прерываться из-за политических разногласий, и что ваш отказ участвовать в протестных бойкотах России – принципиальная позиция...
Политика осуществляется на уровне государств. Я прекрасно понимаю, что если возникает конфликт из-за действий какой-либо страны, другая страна может и даже должна выразить свое мнение, это меня не удивляет. Но если люди культуры продолжат разговор, даже когда они не согласны со своими соседями, – это полезно, при том, что мы не обязаны соглашаться или приходить к какому-то компромиссу.
У вас нет опасения, что официальная пропаганда может «присвоить», на свой лад интерпретировать вашу, в частности, позицию, выставляя участников культурных диалогов как своих единомышленников?
Может, и иногда это действительно происходит. Я стараюсь быть очень осторожным в высказываниях и не давать материала для манипуляций, но все равно, конечно, случается. Это риск профессии.
Вы говорили сегодня о набирающем силу в политике и в общественном мнении популизме. Это происходит во всем мире, от России и Турции до США, если иметь в виду нынешнюю избирательную кампанию, и включая такие страны, как Венгрия и Польша. Не кажется ли вам, что это единая, общая тенденция, и если так – каковы ее корни?
Да. Скорее всего, причина в том, что баланс в предыдущие годы несколько сбился. Думаю, во многих странах как правительства, так и лидеры общественного мнения недооценивали, насколько большинству важно ощущение безопасности, а привилегированные меньшинства действовали за пределами разумного. И это стало опасно. Мнение, что человека можно трансформировать в краткие сроки, оказалось чрезмерно оптимистическим. Но большая часть так называемых прогрессивных людей в это поверила, в чем и была их ошибка. Теперь маятник закономерно качнулся в другую сторону.
Могут ли люди культуры что-то противопоставить этой волне популизма?
Произведения искусства не могут чему-либо, включая популизм, препятствовать. Зато они могут формировать общественное мнение и тормозить, обуздывать безответственный, поверхностный тип мышления. Но это очень медленный процесс и совсем не то оружие, с которым можно идти на войну с социальным злом. Нужно просто делать свое дело.
Как по мере интеграции Польши в объединенную Европу меняется польский кинематограф? Не утратит ли он уникальность, не растворится ли в европейском кино?
Такие опасения – в целом, а не только применительно к польскому кино, – были широко распространены и оказались полностью ошибочны. Все страны, вступив в Евросоюз, наоборот, погрузились в свою национальную специфику. Такова природа Европы: до соединения разные страны, будь то Польша или, например, Испания, всеми силами стремились внушить, и миру, и самим себе, что они – часть Европы. Но, стоит войти в Европейский союз, они сразу принимаются доказывать, что очень отличаются от всех остальных. Весь дискурс Hispanidad сегодня намного сильнее, чем 20 лет назад. И то же самое с Польшей: сегодня мы больше, отчетливее чувствуем себя поляками со своей польской спецификой, чем в 90-е, когда доказывали, что мы европейцы. Так что такой опасности вообще нет. Есть, конечно, влияние технического развития, которое уничтожает часть любой национальной специфики в любой отрасли искусства, но это уже другая история.
Что это за влияние?
Например, в живописи или в музыке уже трудно бывает найти национальные элементы. Это перемены совсем недавние, XXI века, и мы их еще плохо понимаем.
Почему это больше отражается на живописи и музыке, чем на кино и литературе?
Потому что кино и литература связаны с языком и реальностью напрямую.
В чем Польша является Европой, а чем отличается?
Мы полностью являемся Европой, и в Европе отличаемся от соседей, как и все остальные. Это специфика Европы и наше богатство. Этим мы и не похожи на Америку, у нас нет melting pot.
Это хорошо или плохо?
Это как погода. Она такая, какая есть.
Текст: Анастасия Овсянникова