Клуб самоубийц. Польские писатели, совершившие суицид
Литература — занятие нервное и опасное для жизни. Почему-то именно профессиональных писателей чаще других посещает гибельный соблазн самоубийства: великий французский поэт Артюр Рембо даже придумал термин «литературицид», то есть самоубийство посредством литературы. Игорь Белов рассказывает о самых известных польских писателях, по собственной воле покинувших этот мир.
Picture display
standardowy [760 px]
Антон Графф, «Портрет Яна Потоцкого», 1785, фото: Wikimedia Commons
Автор знаменитого романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» Ян Потоцкий (1761 — 1815) прожил яркую жизнь, полную приключений: польский аристократ, писавший на французском языке, он занимался не только литературой, но и этнографией, археологией, политикой, был моряком, путешественником, рыцарем Мальтийского ордена, масоном. Для добровольного ухода из жизни он выбрал довольно экстравагантный способ: взял серебряный шарик, украшавший сахарницу, стоявшую в его столовой, освятил его у церкви (как заметил сам писатель, «на тот случай, если Бог все-таки существует»), зарядил этим шариком пистолет и выстрелил себе в рот. Что склонило этого неординарного, яркого и талантливого человека к самоубийству? Незадолго до его ухода из жизни состоялся Венский конгресс, на котором победители Наполеона — Россия, Австрия и Пруссия — поделили сферы влияния в Европе. Надежды на восстановление польской государственности были похоронены, и писатель впал в тяжелейшую депрессию, запершись у себя в поместье и никого не желая видеть. По другой версии, причиной самоубийства Потоцкого стали жесточайшие мигрени, мучившие его на протяжении нескольких лет.
Picture display
standardowy [760 px]
Михал Балуцкий, 1892, фото: Wikimedia Commons
Любители поэзии наверняка помнят стихотворение Джорджа Гордона Байрона «На смерть поэта Джона Китса», начинающееся словами «Кто убил Джона Китса? / — Я, — ответил свирепый журнал, / выходящий два раза в квартал. /— Я могу поручиться, / что убили мы Китса». Выдающийся английский поэт Джон Китс, тонкий, нежный лирик и невероятно впечатлительный человек, покончил с собой, доведенный до отчаяния нападками критиков. Теми же мотивами руководствовался польский писатель, комедиограф и публицист Михал Балуцкий (1837 — 1901). Балуцкому не повезло жить и творить в эпоху эстетического и идейного перелома, совершившегося в польской литературе на рубеже XX и XXI веков: писателей-позитивистов потихоньку вытесняли представители нового направления — «Молодой Польши». Литературный критик Люциан Ридель набрасывался на каждую новую пьесу Балуцкого, словно молодой крокодил на кусок мяса; ситуация усугублялась тем, что последние пьесы драматурга успеха не имели. Октябрьским вечером 1901 года Михал Балуцкий выстрелил себе из револьвера в висок на одной из аллей краковских Блоней — парке, окружающем Старый город.
Станислав Кораб-Бжозовский
А вот Станислав Кораб-Бжозовский (1876 — 1901), польский поэт-декадент, переводчик (его перу принадлежат переводы стихов Шарля Бодлера, Поля Верлена и Мориса Метерлинка), яркий представитель «Молодой Польши», свел счеты с жизнью из-за несчастной любви к норвежской писательнице Дагни Юль, бывшей жене польского писателя Станислава Пшибышевского. Юль-Пшибышевская была настоящей femme fatale, вскружившей голову не одному представителю богемы той эпохи. Кораб-Бжозовский оказался в мучительной ситуации любовного треугольника: не порывая с поэтом, Юль-Пшибышевская завела роман с краковским студентом и своим поклонником Владиславом Эмериком. Как вспоминает польский эссеист и переводчик Тадеуш Бой-Желеньский, доведенный до отчаяния Кораб-Бжозовский пригласил друзей на званый ужин и в самый разгар застолья принял яд. Цепь несчастий на этом не оборвалась: спустя два месяца в одной из тифлисских гостиниц Владислав Эмерик во время ссоры застрелил Юль-Пшибышевскую, а потом застрелился сам.
Станислав Игнаций Виткевич (Виткаций)
Picture display
standardowy [760 px]
Станислав Игнаций Виткевич "Коллапс с лампой", 1913, фото предоставлено Библиотекой Татровского музея, Закопане
В сентябре 1939 года Польша оказалась между молотом и наковальней, подвергшись нападению двух тоталитарных держав — нацистской Германии и сталинского СССР. Одной из жертв преступного сговора агрессоров стал выдающийся польский писатель, драматург и художник Станислав Игнаций Виткевич (Виткаций) (1885 — 1939). На фронт его не взяли по причине возраста, и спустя пять дней после начала войны Виткаций вместе со своей возлюбленной Чеславой Окнинской-Коженевской покинул Варшаву. К середине сентября они добрались до деревни Большие Озёра на Полесьи, где 17 сентября услышали по радио новость о вторжении в Польшу Красной армии. «Это конец», — сказал Виткаций, поняв, что бежать уже некуда. От большевиков он не ждал ничего хорошего, поскольку был свидетелем Октябрьской революции, и с тех пор большевизм был для него синонимом катастрофы. Виткаций и его подруга решили покончить с собой, чтобы умереть с достоинством. На следующий день рано утром они отправились в лес, где под раскидистым дубом Окнинская-Коженевская приняла огромную дозу люминала, а писатель сначала вскрыл себе вены на руках и ногах, после чего, увидев, что кровь идет недостаточно быстро, перерезал себе шейную артерию. Виткаций умер, его подруга выжила — для ее молодого организма доза барбитуратов оказалась недостаточной.
Picture display
standardowy [760 px]
Станислав Игнацы Виткевич «Многократный портрет» («Autoportret wielokrotny»), ок. 1915-1917, Санкт-Петербург, фот. Музей искусства в Лодзи
При жизни Виткаций питал огромную слабость ко всякого рода мистификациям и розыграшам, поэтому его смерть тоже оказалась овеянной легендой и самыми фантастическими слухами. Похоронен он был на маленьком православном кладбище неподалеку от места своей гибели. После войны эта территория оказалась в составе Советского Союза, и с началом перестройки польские дипломаты начали переговоры с советскими властями об эксгумации и транспортировке на родину останков великого писателя. Переговоры, решающую роль в которых сыграла, по слухам, личная договоренность Горбачева и Ярузельского, увенчались успехом, и в апреле 1988 года останки Виткация были привезены в Польшу. Правда, один из потомков писателя, осматривая его скелет, усомнился в том, что тот принадлежит Виткацию: зубы у скелета были в полном порядке, а писатель еще с 1930-х годов носил искусственную челюсть. Но родственника никто не стал слушать: для чиновников позднего ПНР дипломатический успех был куда важнее, и прах Виткация с помпой похоронили на старом кладбище в Закопане, рядом с другими литературными знаменитостями. Но сомнения не давали покоя слишком многим людям, и в 1994 году вновь была проведена эксгумация, а затем и экпертиза, которая показала, что захороненные останки принадлежат не Виткацию, а неизвестной женщине 25-30 лет.
Picture display
standardowy [760 px]
Станислав Игнаций Виткевич в импровизированной сцене с Яниной Туровской, 1932, 13 x 17,8 см, фото из коллекции Эвы Франчак и Стефана Околовича, Дворец-музей в Вилянове
После этого открытия пошли слухи, что Виткаций не умер, а уехал — сначала в Румынию, а затем в Австралию.Тем более, что Чеслава Окнинская-Коженевская, бывшая свидетельницей его последних минут, продолжала получать от писателя письма и открытки даже в конце 50-х и начале 60-х годов. Более того, такие весточки получала не только она. В 1957 году Зузанна Заротинская, одна из многочисленных подруг Виткация, получила от него открытку с отчаянным призывом: «Зуза, выручай, пропадаю! Твой Стах». Впрочем, эти загробные выходки вполне объяснимы: любивший розыгрыши Виткаций нередко датировал письма и открытки будущим временем, иногда весьма отдаленным, затем передавал такую открытку кому-нибудь из своих друзей и просил отправить ее адресату в точном соответствии с указанной на открытке датой.
Picture display
standardowy [760 px]
Тадеуш Боровский, фот. Бенедикт Ежи Дорыс / www.polona.pl
Прозаика и поэта Тадеуша Боровского (1922 — 1951) иногда называют «польским Шаламовым». Это сравнение вполне справедливо: во время Второй мировой войны Боровский был узником концлагерей Аушвиц и Дахау, где чудом выжил — возможно, спасло его то, что даже в таких нечеловеческих условиях он продолжал писать стихи. Свой лагерный опыт он запечатлел в сборнике мастерски написанных, правдивых и безжалостных рассказов «Прощание с Марией» (1947), сразу сделавшем его автора знаменитым. После войны Боровский, как и многие польские молодые писатели, вступил в коммунистическую партию, формально стал сторонником новой власти, однако роль официального литератора-пропагандиста тяготила его с самого начала. Да и преодолеть лагерную травму Боровский не мог: он чувствовал себя виноватым уже только потому, что выжил. В июле 1951 года писатель отравился газом на своей кухне, предварительно приняв большую дозу снотворного — как писал Борис Акунин, исследовавший связь литературы и суицида в своей работе «Писатель и самоубийство», Боровский «символически вернулся в газовую камеру, из которой чудом спасся шестью годами ранее».
Picture display
standardowy [760 px]
Роман Крамштык, «Портрет Яна Лехоня», 1919, фото: Wikipedia.org
«Тоска по родине! Давно / разоблаченная морока», — писала Марина Цветаева. Неизвестно, удалось бы замечательному польскому поэту Яну Лехоню (1899 — 1956) выжить, сумей он отнестись к своей тоске по Польше как к «разоблаченной мороке». Участник легендарной поэтической группы «Скамандр», Лехонь в 30-х годах был атташе по культуре польского посольства в Париже, после поражения Франции в 1940 году эмигрировал в Бразилию, а потом в США. Будучи человеком правых взглядов, он решил не возвращаться после войны в коммунистическую Польшу. Новости с родины, изменившейся до неузнаваемости, а также сложные отношения с представителями польской эмиграции усугубляли затяжную депрессию Лехоня, и 8 июня 1956 года поэт выбросился из окна нью-йоркского небоскреба, в котором располагался отель «Henry Hudson». Возможно, доживи Лехонь до октября того же года, когда в Польше повеяло ветром демократических перемен, он бы не стал сводить счеты с жизнью. Ему не хватило всего четырех месяцев.
Picture display
standardowy [760 px]
Станислав Пентак, фото: szukajwarchiwach.gov.pl
Польского поэта и прозаика Станислава Пентака (1909 — 1964) часто причисляют к авторам «второго авангарда», который также называют «польским катастрофизмом», хотя по большому счету в поэзии Пентак всегда демонстрировал «абсолютную независимость благодаря своеобразной, самобытной фантазии», как писал о нем Лешек Шаруга. О специфике авторского воображения Пентака можно судить по первой же строчке, открывающей его дебютный сборник «Алфавит глаз» («Alfabet oczu»), выпущенный в 1934 году: «Пространство я взял в ладони и осыпал глаза лазурью, словно слезами». Спустя пять лет Пентак выпустил роман «Молодость Яся Кунефала» («Młodość Jasia Kunefała»), отмеченный премией Польской академии литературы. После войны Пентак перебрался в Лодзь, где руководил местным отделением Союза польских литераторов, а в 1956 году вернулся в Варшаву, устроившись работать в редакцию еженедельника «Tygodnik kulturalny». Причина, по которой Станислав Пентак 27 января 1964 года выбросился из окна своей варшавской квартиры, до сих пор остается загадкой — возможно, поводом послужили проблемы неврологического характера. После его гибели вдова Пентака держала на Рыночной площади варшавского Старого города кафе «Złota kaczka» («Золотая утка»), и любители литературы приходили туда не только ради отменной кухни, но и чтобы материально поддержать семью ушедшего поэта.
«Трубадур в белых кедах», — так в кругу варшавской богемы 1950-х годов называли поэта Мариана Осьняловского. Он был одним из тех, кого впоследствии назовут польскими «проклятыми поэтами»: Станислав Гроховяк, Анджей Бурса, Станислав Чич, Халина Посвятовская, все они жгли свечу своей жизни с обоих концов, и дожить до преклонных лет удалось единицам. В духе нонконформизма их воспитал журнал «Współczesność» («Современность»), основанный на волне умеренных демократических перемен, произошедших в Польше в октябре 1956 года. Осьняловский был плоть от плоти этого поколения, и в то же время держался особняком: в нем не было столь модной тогда брутальности, знаменем которой выступали Марек Хласко и Иренеуш Иредыньский. Утонченный эстет, вечный мальчишка с «обнаженным сердцем» (по выражению Бодлера), поклонник Верлена, Рембо, Аполлинера и других французских поэтов, которых он переводил, Осьняловский среди тогдашних варшавских поэтов слыл «белой вороной». Всю свою одинокую и неприкаянную жизнь он бедствовал, перебивался случайными заработками, а громкой поэтической славы, несмотря на безусловный талант, снискать не сумел. Издав две книги стихов, в которых, кроме его собственных стихотворений, были переводы с французского, Осьняловский вдруг исчез из Варшавы. Он уехал в Париж на стипендию французского культурного центра, а когда стипендия закончилась, остался во Франции нелегально и, чтобы не умереть с голоду, работал на парижской фабрике по производству химикатов. Там-то он и раздобыл барбитураты, которыми отравился в Булонском лесу холодным декабрьским вечером 1966 года.
Picture display
standardowy [760 px]
Марек Хласко, Варшава, 1957, фото: Адам Моттль / PAP
Писатель на чужбине — это всегда вызов, причем не столько внешнему миру, сколько самому себе. Одни, подобно Иосифу Бродскому, во всем добиваются успеха благодаря стальному характеру и слоновьей шкуре. Вторых покидает вдохновние, зато — в качестве компенсации — у них налаживается быт, и имя таким литераторам легион. Третьи продолжают писать, но жизнь при этом катится под откос, и это случай польского писателя Марека Хласко (1934 — 1969). Биография у него была интересная, бурная. Хласко — это такой польский битник, внешне похожий на Джеймса Дина, гениальный и своенравный ученик Хемингуэя, секс-символ того далекого времени, которое он описал в автобиографичской повести «Красивые, двадцатилетние» (1966). Свою короткую неприкаянную жизнь Хласко превратил в красивую и опасную легенду.
Picture display
standardowy [760 px]
Марек Хласко и Кшиштоф Комеда, 1968, фото: Марек Низинский / IWL
Жилось ему и в самом деле нелегко — после того, как он передал две свои повести Ежи Гедройцу для публикации в эмигрантском издательстве «Instytut Literacki», возвращение в коммунистическую Польшу стало для него невозможным. Он скитался по Европе, какое-то время жил в Израиле, где брался за любую, иногда самую тяжелую и неблагодарную работу. Устав от нищеты и бездомности, он в конце концов покончил с собой в захудалом висбаденском отеле, приняв большую дозу снотворного в сочетании с алкоголем. Возможно, к такому решению его подтолкнуло чувство вины: за полгода до этого, в сильном подпитии возвращаясь с вечеринки в компании выдающегося польского джазового музыканта Кшиштофа Комеды, Хласко нечаянно толкнул своего друга, который сильно ударился головой о бордюр, потерял сознание, впал в кому и вскоре умер. А может быть, причиной самоубийства стало одиночество, недаром же одна из поздних повестей Хласко называлась «Все отвернулись» («Wszyscy byli odwróceni», 1963). «Он жил быстро, и все отвернулись», — гласит надпись, высеченная на могиле писателя.
Picture display
standardowy [760 px]
Рафал Воячек, фото: Instytut Mikołowski
Еще при жизни его сравнивали с Бодлером и Рембо, а после своей трагической гибели Рафал Воячек (1945 — 1971) стал самой настоящей иконой для многих польских литераторов и любителей поэзии. «Пепел Воячека стучит в их сердца», — написала одна моя знакомая о польских поэтах-нонконформистах, и это не преувеличение. Этот легендарный поэт-бунтарь, чьи яркие, насыщенные метафорами стихи были вызовом существующему гнилому миропорядку, повлиял на очень многих, но жить так, как он, отваживались единицы. Воячек ходил босиком по лезвию ножа: пил все, что горит, постоянно ввязывался в драки, устраивал публичные скандалы, неоднократно пытался покончить с собой, и в конце концов ему это удалось: 11 мая 1971 года поэт отравился лекарствами на съемной вроцлавской квартире. Он погиб потому, что понимал: этот мир не в состоянии предложить ему то, что Воячеку на самом деле было нужно. Сравнивая Воячека с Ван Гогом, поэт и переводчик Сергей Морейно писал о причинах их добровольного ухода из жизни: «Оттого картины Ван Гога сегодня так хорошо продаются, оттого на официальную могилу Воячека девушки до сих пор приносят свои заплаканные трусики, что их просквозила тончайшим и мощнейшим образом выраженная жажда власти. Они покончили с собой на поднимавшейся волне признания, потому что осознали: единственная власть, которой они могут достигнуть — это вонючая респектабельность, смирившая Пикассо и Дали, Тувима и Загаевского: красивая жена в мехах или без, место в ложе и счет в банке. “Мерседес” или “Польский Фиат” в качестве бонуса».
Picture display
standardowy [760 px]
Эдвард Стахура, Роттердам
Польский поэт, прозаик и автор песен Эдвард Стахура (1937 — 1979), которого называли «святым Франциском в джинсах» — личность культовая, наподобие Виктора Цоя в России. Его короткая жизнь, полная скитаний и опасных приключений, большинство из которых он устраивал себе сам — это бегство от самого себя и, в конечном итоге, от смерти. Причем бегство по кругу: чем быстрее он бежал, тем ближе она приближалась. В апреле 1979 года Стахура бросился под колеса поезда неподалеку от станции Беднары. Машинист электровоза резко затормозил, однако поезд успел зацепить Стахуру, в результате чего поэт лишился четырех пальцев на правой руке. Позже поступок Стахуры сравнили с экспериментом Кириллова из «Бесов» Достоевского, а сам писатель уже в больнице вспоминал, что какая-то неведомая сила буквально вышвырнула его из вагона, заставив искать смерти на железнодорожных путях.
Picture display
standardowy [760 px]
Эдвард Стахура, Цехоцинек, приблизительно 1970. Фото: Музей Литературы / East News
Стахура пытался изо всех сил совладать со своими демонами, после выхода из больницы начал вести дневник, который назывался «Поладить с миром». Однако мысли о смерти преследовали поэта всё чаще, и 24 июля 1979 года Эвард Стахура повесился в своей варшавской квартире на улице Рембковской. На его столе обнаружили рукопись стихотворения «Письмо остающимся», начинавшегося так:
Я умираю
за свою вину и невинность
за то, чего нет, но я чувствую это каждой частицей души и тела
за то, чего нет, что разрывает меня на клочки, как газету,
полную громких ничего не значащих слов...
(перевод Андрея Базилевского)
В ПНР эти стихи публиковались лишь в самиздате. Как заметил по этому поводу польский оппозиционный активист Мирослав Хоецкий, «если человек в счастливых условиях социализма кончает с собой — это уже политический жест».
Picture display
standardowy [760 px]
Ежи Косинский на Вейской улице в Варшаве, по пути в издательство Czytelnik, фото: Влодзимеж Васылюк
Писавший по-английски польско-американский писатель еврейского происхождения Ежи Косинский (1933 — 1991) — один из тех авторов, чья писательская легенда неотделима от его творчества. Его детские годы пришлись на Вторую мировую войну, и он чудом выжил, скитаясь по оккупированному немцами Полесью, однако за время своих странствий насмотрелся такого, что на несколько лет лишился дара речи. Он отказался от блестящей карьеры в ПНР, подделал документы, обманул польскую госбезопасность и эмигрировал в Америку, где женился на миллионерше, вел жизнь плейбоя и тусовщика и начал писать книги, успех которых позволил Косинскому попасть в высшие круги американского литературного истеблишмента. Его дебютный роман «Раскрашенная птица» (1965), критики назвали «самым жестоким произведением XX века».
Picture display
standardowy [760 px]
Ежи Косинский на выходе из редакции издательства Czytelnik на Вейской улице в Варшаве, фото: Влодзимеж Васылюк
Однако слава часто дает довольно кислые плоды. Миф, в который Косинский превратил собственную биграфию, начал разваливаться на глазах. Выяснилось, что историю своих жутких скитаний Косинский полностью выдумал. Что приехав в Польшу на волне своей писательской славы, почему-то не захотел встречаться с людьми, помогавшими ему во время войны. Что его книги отредактированы — а может быть, и написаны — «литературными неграми», поскольку писатель не очень хорошо владел английским языком. У писателя началась депрессия, здоровье стало давать сбой. И тогда Косинский решил, что единственный способ «реабилитации» для него — это громко и эффектно хлопнуть дверью. 3 мая 1991 года Косинский покончил с собой в своей нью-йоркской квартире, наглотавшись снотворного и надев на голову пластиковый пакет. Писатель оставил записку: «Отправляюсь ко сну, надеясь на сей раз поспать подольше. Назовем это вечностью». Жутко это писать, но трюк удался — обо всех обвинениях в адрес Косинского был забыто, и его легенда осталась нерушимой. Правда, весьма дорогой ценой.
Picture display
standardowy [760 px]
Мирослав Нахач, 2006, фото: Гражина Макара / AG
Мирослав Нахач (1984 — 2007) принадлежал к поколению писателей, дебютировавших на рубеже XX и XXI столетий, приятельствовал с Доротой Масловской и Якубом Жульчиком. В книгах Нахача — таких, как «Восемь четыре» («Osiem cztery», 2003) и «Фуфырь» («Bombel», 2004) — были отчетливо слышны голоса представителей маргинальной среды, образовавшейся в Польше после 1989 года в результате произошедшей социальной трансформации. Жизнь его героев — это бесконечная утомительная вечеринка, на которой кто-то постоянно перебарщивает, наглотавшись плохо сочетающихся ингрeдиентов, впадая в транс и проваливаясь в сумеречные области сознания. Нахач и сам так жил. Как писал — так и жил.
Теперь остается только гадать, что заставило молодого писателя, находившегося на взлете своей писательской карьеры, повеситься в подвале дома на варшавской улице Хожей, где Нахач снимал квартиру. Острая конфронтация с действительностью? Письмо из издательства, отказавшегося публиковать его роман «Необычайные приключения Роберта Робура» («Niezwykłe przygody Roberta Robura», 2009), вышедшего посмертно? Стремление «жить быстро, умереть молодым»? Парадоксальная любовь к жизни во всех ее формах? Очевидно, гипнотический взгляд иррационального поманил писателя, а тот не смог сопротивляться силе этого взгляда. Ведь, как писал Фридрих Ницше, «если ты долго смотришь в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя».
[{"nid":"5695","uuid":"149c0660-3eab-4f7e-b15d-9a3a314fb793","type":"article","langcode":"ru","field_event_date":"","title":"\u0421\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0441\u0442\u044c \u0432 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0425\u0425 \u0432\u0435\u043a\u0430","field_introduction":"\u041d\u0430 \u043f\u0440\u043e\u0442\u044f\u0436\u0435\u043d\u0438\u0438 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435\u0434\u043d\u0438\u0445 \u043f\u044f\u0442\u0438\u0434\u0435\u0441\u044f\u0442\u0438 \u043b\u0435\u0442 \u0438\u0441\u0441\u043b\u0435\u0434\u043e\u0432\u0430\u0442\u0435\u043b\u0438 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0425\u0425 \u0432\u0435\u043a\u0430 \u0441\u0447\u0438\u0442\u0430\u043b\u0438 \u043d\u0430\u0447\u0430\u043b\u043e\u043c \u0441\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0441\u0442\u0438 \u043f\u0435\u0440\u0438\u043e\u0434 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435 \u041f\u0435\u0440\u0432\u043e\u0439 \u043c\u0438\u0440\u043e\u0432\u043e\u0439 \u0432\u043e\u0439\u043d\u044b (\u0442\u043e \u0435\u0441\u0442\u044c \u0432\u0440\u0435\u043c\u044f \u0432\u043e\u0437\u043d\u0438\u043a\u043d\u043e\u0432\u0435\u043d\u0438\u044f \u0430\u0432\u0430\u043d\u0433\u0430\u0440\u0434\u043d\u044b\u0445 \u0442\u0435\u0447\u0435\u043d\u0438\u0439). \u041e\u0434\u043d\u0430\u043a\u043e \u0432 \u043f\u043e\u0441\u043b\u0435\u0434\u043d\u0438\u0435 \u0433\u043e\u0434\u044b \u0438\u0441\u0442\u043e\u043a\u0438 \u0441\u043e\u0432\u0440\u0435\u043c\u0435\u043d\u043d\u043e\u0439 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u043e\u0439 \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u0438 \u0443\u0441\u043c\u0430\u0442\u0440\u0438\u0432\u0430\u044e\u0442 \u0443\u0436\u0435 \u0432 \u0442\u0432\u043e\u0440\u0447\u0435\u0441\u0442\u0432\u0435 \u043f\u0440\u0435\u0434\u0441\u0442\u0430\u0432\u0438\u0442\u0435\u043b\u0435\u0439 \u00ab\u041c\u043e\u043b\u043e\u0434\u043e\u0439 \u041f\u043e\u043b\u044c\u0448\u0438\u00bb (1895\u20131918).\r\n","field_summary":"\u041e\u0442 \u043f\u0430\u0440\u043d\u0430\u0441\u0441\u0438\u0437\u043c\u0430 \u0434\u043e \u0430\u0432\u0430\u043d\u0433\u0430\u0440\u0434\u0430: 5 \u0442\u0435\u0447\u0435\u043d\u0438\u0439, \u043e\u043f\u0440\u0435\u0434\u0435\u043b\u0438\u0432\u0448\u0438\u0445 \u043f\u043e\u043b\u044c\u0441\u043a\u0443\u044e \u043f\u043e\u044d\u0437\u0438\u044e XX \u0432\u0435\u043a\u0430.","topics_data":"a:1:{i:0;a:3:{s:3:\u0022tid\u0022;s:5:\u002259609\u0022;s:4:\u0022name\u0022;s:33:\u0022#\u044f\u0437\u044b\u043a \u0438 \u043b\u0438\u0442\u0435\u0440\u0430\u0442\u0443\u0440\u0430\u0022;s:4:\u0022path\u0022;a:2:{s:5:\u0022alias\u0022;s:26:\u0022\/topics\/yazyk-i-literatura\u0022;s:8:\u0022langcode\u0022;s:2:\u0022ru\u0022;}}}","field_cover_display":"default","image_title":"","image_alt":"","image_360_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/360_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=657Yq-o6","image_260_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/260_auto_cover\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=58nl0Ijx","image_560_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/560_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=uyjmQphE","image_860_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/860_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=0DTNnHnI","image_1160_auto":"\/sites\/default\/files\/styles\/1160_auto\/public\/field\/image\/peiper_tadeusz_6883077.jpg?itok=KQjtn6cS","field_video_media":"","field_media_video_file":"","field_media_video_embed":"","field_gallery_pictures":"","field_duration":"","cover_height":"249","cover_width":"440","cover_ratio_percent":"56.5909","path":"ru\/node\/5695","path_node":"\/ru\/node\/5695"}]