Запреты
Говорят, что нельзя воровать. В концлагере мы все воровали. Я чистила на кухне картошку и воровала ее. Люди прятали украденную еду везде… Помню, когда привезли евреев из Лодзи, у них были алюминиевые котелки. Я обменяла еду на котелок. Работая на кухне, воровала четыре-пять картофелин, больше не брала. Когда шла на ревизию после работы, просто клала картошку в котелок и прикрывала крышкой. Нацистам даже не пришло в голову, что я так прямо в котелке могу что-то выносить. Картошку я потом меняла на хлеб, ботинки, платье. У меня был один важный запрет. Нельзя было было брать еду у мужчин. Этому научила меня мама еще в гетто. Она как-то разговаривала со знакомой: «Посмотри на эту девушку. Ей шестнадцать лет, а она живет с сорокалетним. Потому что он приносит ей продукты, картошку». Потом я не могла брать еду даже у тех, кого любила.
Спасение
Я пережила Майданек и газовую камеру, в которой меня не убили, потому что закончился газ. Помню сладкий запах этого места. Нам приказали раздеться догола, закрыли дверь на засов. Нас было сто человек, может больше... Мы начали стучать, пытались открыть двери. Женщины кричали, плакали, молились. Мысленно я тогда пережила смерть. Но я не потеряла надежду… Думала: «А может, немцы прямо сейчас проиграют войну и уйдут отсюда». Сидели час или два, а нас все не убивали. Так мы просидели в газовой камере до утра. Я пыталась себе представить, как это — умереть, что со мной будет происходить. Но ничего не произошло. Утром нас выпустили и кто-то сказал, что в Майданеке закончился газ. Нас затолкали в поезд, потом больше тридцати часов куда-то везли. Нельзя было даже позу поменять. Тело было онемевшим. В вагоне находились два офицера вермахта. Одна женщина решила чуть пересесть, так один из них ее сразу застрелил. Она упала замертво на руки своей дочери.
После войны
Моему второму брату во время вывозки удалось выскочить из вагона и вернуться в Варшаву. С помощью знакомого, поляка, он пережил войну. А я пять лет провела в гетто, концлагерях, шла в Марше смерти. Меня освободили 2 мая 1945 года. Вернулась в Варшаву, а тут — руины, никого и ничего нет. Пошла в еврейский комитет на Прагу (район Варшавы на правом берегу Вислы — прим. ред.) и вдруг вижу своего брата на велосипеде! Я пришла к нему жить, он уже был женат. Я начала ему все рассказывать о концлагерях, а он: «Врешь, не может такого быть». Один знакомый подтвердил, что это все правда. Его сестра была в Аушвице и он знал, как все было.
Гимназия
Через две недели после возвращения в столицу брат записал меня в гимназию. Мне там было тяжело. Я не умела решать самых примитивных заданий по математике. В классе были мои ровесники, большинству по пятнадцать лет, но после всего пережитого я чувствовала себя старухой. Уроки начинались с молитвы. «Благодарю Тебя, Господи»… В конце уроков то же самое. Что я здесь делаю? Почему я должна креститься? Опять у меня нет выбора? Но я перекрестилась. На следующий день на моей парте лежало письмо Тувима «Мы, польские евреи». Это был ответ на то, что я перекрестилась.
После войны
Я наконец-то смогла есть вдоволь хлеба. На завтрак, обед, ужин. Брат как-то слушал радио и говорит мне: «Не ходи здесь. Ты такая толстая, что пол трясется, когда ты ходишь, и я ничего не слышу». Я переживала, что стала толстой и никто меня не полюбит. Потом начались еврейские погромы. Евреи начали уезжать. Нас пригласили в польскую еврейскую коммуну сионистской молодежной организации «Ха-шомер ха-цаир» . Мы там вместе жили, ели, стирали. Там я влюбилась в Адама и мы отправились строить государство Израиль.
Как я начала писать
Я учила историю. Запоминала все даты, имена польских королей, битвы. Изучала историю еврейского народа. Мне все это нравилось. Вот тогда я и начала записывать свои воспоминания, стала редактором небольшой газеты. Проходил суд над нацистами. Все слушали трансляцию заседаний по радио. Я тоже слушала показания и сравнивала со своими воспоминаниями. На суде рассказывали только о самых страшных вещах: как люди умирали, как их убивали. Но мы там не только умирали, но и жили...
Первая книга
В гетто, в концлагере посреди смерти была жизнь. Все чувства тогда были такими сильными! Любовь, ненависть, дружба, боль от предательства. Я вышла замуж и рассказывала все мужу. Не давала ему по ночам спать, все время рассказывала, рассказывала, рассказывала... А он говорит: «Садись, пиши книгу». Я думала, что посочувствует мне, а он заставил писать. Я сидела и мечтала о том, что уже все написала, что уже стала известным человеком. Вела домой ребенка и мечтала о книге. Потом закончила мечтать и начала писать.
Самое страшное
В Аушвице мой 27-й блок находился напротив рампы. С другой стороны была газовая камера и высокий дымоход. На рампе всегда полно людей, эсэсовцы. А с другой стороны — только дым. Сюда люди приезжают, а там их убивают. Я не могла поверить в реальность всего этого. Неужели все это со мной происходит? Может, мне это снится? Когда я работала на лагерной стройке, там были поляки, которые приехали с воли. На стройке стояли мешки с цементом. Я оторвала кусок бумаги от одного из них и описала на нем как приезжает поезд, как огонь поднимается из дымохода. Мне нужно было как-то выразить все это. Показала кому-то, это прочли другие узники и один из них сказал: «Если она выживет, напишет книгу». Так оно и вышло. Я выжила и написала.
Интимное
Мама говорила, что аист принес меня и положил на крыше. Потом я начала читать романы. Истории о какой-то Ренате, о том, как кто-то ее поцеловал... Мне это безумно нравилось! А потом мне попалась книга американской писательницы Перл Бак «Земля». Сколько там было секса! Брат увидел, что я читаю эту книгу и крикнул: «Что ты читаешь!» Я поняла, что это какие-то запретные вещи. Потом читала «Крестоносцев» Сенкевича, «Фараона» Пруса — везде было много любви. Это было так увлекательно! Мне тогда было 14 лет. Я видела столько страданий, смерти, унижения, сломленных людей… Однажды я подумала: «Господи, неужели я никогда не стану взрослой, неужели умру юной, так и не узнав, что такое первый поцелуй? Что, я буду знать об этой радости жизни только по рассказам о Ренате и Збышеке? И тогда я подумала: «Нет! Я здесь точно не умру!»
Абрам
Я нравилась одному шестнадцатилетнему парню. Однажды мы прогуливались зимой по улице. Шел снег. Мама не знала, что я гуляю с ним. Как-то мы сидели возле печи, грелись и он сказал: «Мне не хватает смелости, чтобы тебя поцеловать!» Это была первая симпатия. Но в Аушвице я встретила настоящую любовь, Абрама. Все случилось 1 января 1945 года. Я стояла в лагере, звала Целину, мою подругу, и в меня выстрелил снайпер. Целился в сердце, но промахнулся, пуля вошла в области легких. В то время уже не работали крематории. Кто был болен, получал пулю в лоб. Но мне повезло. Меня приняли в лагерную больницу. Маленькая операционная, сидит голубоглазый санитар в голубом пиджаке. Он начал со мной говорить по-немецки. Когда я начала отвечать, он сразу понял, что я из Польши. До сих пор, когда приезжаю в Германию и говорю по-немецки, все сразу понимают, что это такое еврейское наречие немецкого с польским акцентом. Но главное, что меня все понимают. Так вот, этот мужчина спросил, что случилось. И сразу мне понравился. У меня было ощущение, что я всегда его знала. Мне было плохо, я не чувствовала свою руку, потеряла много крови, но смотрела на него и мне было легче.
Обида
На следующий день Абрам делал обход, со всеми здоровался, но на меня не обращал внимания. Открывал двери, смотрел мне в глаза и ничего больше. Я ждала, что он войдет, скажет: «Добрый день», спросит, как я себя чувствую. В конце концов, одна медсестра ему говорит: «Почему ты со всеми разговариваешь, а с ней — нет?» А он: «Я не обязан разговаривать с каждой пациенткой». Как я разозлилась! Война забрала у меня маму, отца, родных, я встретила человека, который мне показался близким, но он меня отвергает. Почему? Спустя какое-то время вижу, что он идет в мою сторону. Я закрыла глаза, чтобы его не видеть, не расстраиваться. Останавливается возле меня: «Болит рана?» Я не отвечаю. «Сильно болит? Не хочешь со мной разговаривать? Я точно знаю, что ты не спишь». Я ответила: «Я не обязана разговаривать с каждым санитаром».