Вы утверждаете, что вступление в Шенген широко открывает границы внутри Евросоюза и одновременно упрощает надзор за гражданами, то есть в действительности не расширяет, а ограничивает права личности. Как объяснить этот парадокс?
Я не вижу здесь парадокса, разве что запутанные описания положения вещей и собственных начинаний – и те и другие обусловлены публичной удобоваримостью и политическими выгодами. Дело в том, что атмосфера осажденной крепости на руку правительствам, неспособным из-за нехватки средств обеспечить гражданам экзистенциальную безопасность и вынужденным демонстрировать заботу об их благосостоянии.
Когда людям не хватает того, что англичане называют security, на помощь не справляющимся с этой проблемой правительствам приходят всячески подогреваемые правящими верхами мечты запуганных избирателей о том, что называется safety. Мечты и стремления – что уж тут говорить – настолько сильные, насколько и понятные. Во имя обещанной safety граждане готовы сегодня отречься от части свобод, за которые боролись их предки, поскольку пребывают в иллюзии, что постоянное подглядывание и сбор информации о наиболее интимных проблемах сулит им избавление от угнетающего отсутствия existential security.
Почему же потерпела неудачу модель, разработанная в середине XIX века, то есть концепция национального государства? Причем именно сейчас, когда во многих странах Европы мы наблюдаем националистические тенденции, рост активности националистических движений, ксенофобскую риторику в отношении «чужого».
Эта модель зародилась в Аугсбурге, куда представители правящих европейских династий съехались в 1555 году, чтобы выковать формулу, которая положила бы конец религиозным войнам, разрушавшим их страны. Формулу придумали следующую: cuius regio, eius religio. В вольном, но верном переводе это значит: «кто правит, тот решает, в какого бога должны верить его подданные». Потребовалось еще почти сто лет кровавых войн, прежде чем очередное собрание правителей, созванное в 1648 году в Мюнстере и Оснабрюке, окончательно утвердило и начало реализовывать эту формулу, известную с тех пор как Вестфальское соглашение. Сто лет спустя на пороге эпохи строительства современного государства эту готовую формулу слегка видоизменили, подставив natio на место religio. Ядром формулы в обоих ее вариантах был и остается принцип территориального, абсолютного и неделимого суверенитета, разработанный среди прочих в трудах Маккивелли, Бодена и Гоббса. Этот принцип лег в основу «европейской модели», а в ходе европейской империалистической колониальной экспансии он был постепенно навязан остальному миру, пока наконец не был канонизирован в уставе Объединенных Наций. Формально этот принцип действует и сегодня. Сложность, однако, в том, что территориальный суверенитет «государства-народа» существовал уже в момент его канонизации, и тем заметнее и значительнее сегодня его иллюзорность. На сегодняшний день все три опоры треножника суверенитета (экономическая, военная и культурная), на которых держится территориальный суверенитет государства, расшатаны, если вообще еще держатся.
Критики Евросоюза убеждены: Европейский союз нежизнеспособен, поскольку парализует национальные интересы, при этом политики в Брюсселе руководствуются национальным партикуляризмом и думают лишь о ближайших выборах в отдельно взятых странах. Работа над бюджетом Евросоюза – это торг, когда каждый хочет получить как можно больше за счет остальных. В результате по многим вопросами Европейский союз не в состоянии выработать единую позицию. Австрийский политолог Роберт Менассе считает, что у европейского проекта нет будущего без наднациональных механизмов. Национальная демократия в пределах границ государства – это пережиток XIX века. А ведь у нас уже нет национальных государств, 80 % решений принимается в Брюсселе.
Государства-нации существуют и дальше, разве что в значительной степени лишены той силы, какую, по мысли их создателей, им предстояло получить и удержать – раз и навсегда. Макс Вебер сто лет назад определил современное государство как образование, оставившее за собой право на использование насилия, а также – добавим – вытекающую из этого монополию на различение легитимного насилия, то есть осуществляемого в рамках закона, и насилия обычного, то есть незаконного. Однако с тех пор существенная часть силы испарилась из государств и переместилась в экстерриториальное глобальное пространство, находящееся вдали от действия политических институтов территориального государства. Государства, испытывающие дефицит силы, вынуждены «приватизировать» и «дерегулировать» монополию, которую они прежде ревностно защищали, то есть освобождать ее от политического контроля. Отсюда кризис демократии в ее унаследованной нами и все еще живой в нашей памяти форме. Кризис демократии связан с кризисом доверия к имеющимся представительским институтам и возлагаемым на них надеждам и ожиданиям. Современные демократические государства оказались вположении double bind, что в примерном переводе обозначает «между двух огней». С одной стороны – электорат, благодаря которому правительства находятся у власти; с другой стороны – силы вне- или надгосударственные или наднациональные, которые радикально ограничивают область реалистических инициатив правительств, а значит, и степень, в которой они могут удовлетворять требования своих избирателей. Институты Евросоюза должны были служить щитом, прикрывающим государства-члены от пагубных последствий глобального давления. Они делают что могут, и все же нельзя не соизмерять свои намерения со своими силами, а значит, приходится идти на компромисс с глобальными силами. Следовательно, их легко расценивать не как институты, защищающие от сил, враждебных национальным интересам, а как наместников этих сил, чьи намерения национальным интересам противоречат.
Сегодня все государственные территории – это свалка глобальных проблем. Но государства, входящие в Евросоюз, nolens volens подобны сотрудникам лаборатории, в которой придумываются и тестируются методы решения этих проблем. Кроме того, эти методы, возможно, являются прототипом политических структур, которые придут на смену нынешней фикции территориального суверенитета без ущерба для принципа самоопределения, подрываемого дикой, нерегулируемой глобализацией.
Станет ли со временем возможной передача прерогатив национальных государств Европе? Если да, то в каких областях: права человека, экология?
Давайте не будем торопиться с выводами в середине – а то и раньше – длительного процесса. Время делает свое… Способы мышления, видения мира, системы отсчета для самоидентификации меняются, пусть и медленно. Мышление в категориях «передачи или сохранения прерогатив» лишь временно. А между тем даже в странах бывшего соцблока растет поколение, которое естественным и очевидным образом связывает свои жизненные планы с Евросоюзом, а не только с родной страной. Миллионы поляков, не перестав быть поляками, переехали в иные европейские страны.
Так какой же будет Европа будущего, Европа без национальных государств? Будет ли это Европа регионов, в которой, например, нижнесилезское чешско-польско-немецкое пограничье реализует собственные требования и проекты без оглядки на Прагу, Варшаву и Берлин?
Это один из возможных путей. Но есть и другие, и их становится все больше. В своем недавно опубликованном исследовании Бенджамин Барбер предлагает передать мировую власть главам больших городов. Чему-то вроде мирового парламента мэров, с тем отличием, что он влияет на положение вещей не с помощью приказов, а с помощью взывающих к совести и воображению аргументов и опыта. В пользу предложения Барбера говорит то, что нынешние большие города – это объекты непрестанной и неотвратимой диаспоризации; это многокультурные, многорелигиозные, многоязычные сообщества, и скорее всего, они таковыми и останутся, поскольку не похоже, чтобы разбросанные по городам диаспоры хотели отказаться от своей идентичности и групповой солидарности. Разнообразие и повседневный контакт, взаимная коммуникация, совместная жизнь и сотрудничество между представителями этого разнообразия изначально – и это неизбежно – вписаны в городской образ жизни. Поэтому по своей природе это наднациональные образования. Кроме того, это общности не настолько большие, чтобы их нельзя было охватить, познакомиться лично, идентифицировать себя с ними, почувствовать себя как дома. Можно, засучив рукава, приниматься их улучшать, можно пробовать решать противоречия, ослаблять антагонизм, договариваться о приемлемых и осуществимых на практике правилах совместного проживания для всех.
Возможно ли возрождение мононациональных государств? Каково будущее наций как сообществ людей, объединенных общей землей, языком и исторической памятью?
В эпоху головокружительного темпа сети информационных автострад, опоясывающих планету во всех направлениях, и утраты значения расстояния для коммуникации между людьми, «территориальность» практически перестала быть необходимым условием существования и выживания, и уж тем более она не может считаться чертой, определяющей национальную идентичность. Этническая идентичность, подобно другим аспектам самоопределения, уже не привязывается к территории, как прежде, и тем более территорией не обуславливается. Принцип cuius regio, eius natio сыграл свою историческую роль в формировании современных народов. Сегодня его нельзя считать необходимым, а в более длительной перспективе и доступным условием их сохранения.
Вы писали о нарастающем конфликте между мобильными экстерриториальными элитами, прежде всего финансовыми, и все более расслоенным большинством, остающимся в провинции. Как в этом отношении обстоят дела в современной Восточной Европе и странах бывшего Советского Союза?
Сецессия элит – это особенность нашего времени. В эпоху двусторонней зависимости между элитами и народом – эпоху фабрик Форда и всеобщей воинской повинности – элиты и народ были обречены на общество друг друга и, следовательно, вынуждены, несмотря на разделяющие их конфликты и противоречия, вместе искать приемлемый modus co-vivendi. Генри Форд-старший зависел от труда своих рабочих в Детройте так же, как и эти работники зависели от построенных им в Детройте фабрик. Сегодня эта взаимозависимость была расторгнута в одностороннем порядке, а точнее, расторгнута без предварительного уведомления. Элиты могут свободно перемещаться вместе со своими средствами на территории, сулящие большие выгоды, в то время как народ, захотев последовать их примеру, наткнулся бы на стену на первой же границе. С точки зрения элит, перемещающихся, по определению Мануэля Кастельса, в «пространстве потоков», glebae adscripti (прикрепленные к земле (лат.) – прим. перев.) плебс, запертый в «пространстве мест», уже не рассматривается ни как «резервная трудовая армия», ни как армейский запас на случай вооруженного конфликта. А значит, элита не видит причин заботиться о состоянии здоровья, образования или духовных ценностях плебса.
Два года назад во время визита в Москву вы говорили, что международного права не существует. Современная политика свидетельствует о кризисе международных организаций, призванных вырабатывать и применять международное право. Совет безопасности ООН постоянно парализован принципом liberum veto. Что или кто мог бы сегодня исполнять роль международного арбитра?
Следует отличать международное право от права глобального, всеобщего, касающегося всех жителей планеты. Этого второго сегодня нет и в помине. Международные соглашения на практике можно безнаказанно игнорировать. А как вы справедливо заметили, «международные» организации, призванные следить за глобальным сосуществованием, обычно созданы так, чтобы те, кто не желает принимать соглашение, могли легко препятствовать его заключению. Международные организации проникнуты духом Вестфальского соглашения и возникли для того, чтобы заботиться о его реализации. Вот так гальванизируют уже лишь иллюзорный «территориальный суверенитет» государств, заседающих за столом совещаний, вопреки положению вещей. Фактически общепланетарная взаимозависимость и вестфальские договоренности почти четырехвековой давности отчетливо противоречат друг другу, и не думаю, чтобы удалось их примирить.
Располагаем ли мы сегодня эффективными инструментами, с помощью которых можно предотвращать геноциды?
Нет, не располагаем. Геноциды по-прежнему случаются, некоторые из них разворачиваются прямо сейчас, пока мы здесь с вами беседуем.
До недавнего времени кровавые режимы защищались нерушимостью границ национального государства: мол, агрессия в отношении собственных жителей – это «наше внутреннее дело». Но натовские бомбардировки Белграда во время гражданской войны в Югославии были уже следствием нового принципа: убийства невинных жителей – это глобальная проблема. Работает, хотя и медлительно, трибунал в Гааге. Убийство сотен сирийцев в результате газовых атак, проведенных властями, убийства в Киеве – все это проблемы международного сообщества, а не только сирийского режима или украинских властей. Как Вы полагаете, мы идем в сторону глобального порядка, стоящего превыше национального государства?
Сирия не может сказать, что газовые атаки на граждан – это ее внутреннее дело, но убивать их газом может, и, как видно, она это делает, по сути, безнаказанно, а так называемое «международное сообщество» (замечу мимоходом, что это понятие было взято из мифологии; на практике мы имеем дело не с сообществами, а с коалициями, создаваемыми и распускаемыми ad hoc...), мало что может и еще меньше хочет сделать, чтобы это предотвратить. Я допускаю, что через некоторое время исполнители будут арестованы и преданы суду, но тем, кто погиб, это не поможет. Если территория, орошаемая кровью, находится вдали от путей глобальной коммерции и не может похвастаться залежами природных ресурсов, шансы вмешательства со стороны «международного сообщества» ничтожны.