Вы пишете на русском языке...
Я тридцать лет описывала красную утопию. А эта идея говорила на русском языке.
Когда писала про Чернобыль, много черпала из философии Николая Федорова, Циолковского – нужен был такой широкий, космический охват. Белорусская литература этого предложить не могла.
Положение белорусского языка трагично. Хотя сейчас есть мода на язык, особенно среди молодых людей, есть курсы языка, молодежь носит рубахи с традиционным орнаментом, организуют дни белорусского языка. Но вот, например, у моей десятилетней внучки в классе 28 человек, у многих родители из деревни, как и мой зять. Они все сочинение написали на очень плохую оценку. На белорусском языке говорит лишь горстка интеллигенции. В деревнях говорят на смеси польского, украинского, русского и белорусского. Мы потеряли много времени. Сначала была полонизация, потом русификация. Белорусский язык был под запретом. А язык не развивается, если на нем не говорят. Это большая проблема. Кроме того, мы стоим перед лицом огромного влияния американской массовой культуры, и если даже французский язык и культура проигрывают в этом противостоянии, то что уж говорить про нашу...
Как Вам удается справляться с тяжестью тех рассказов, которые Вы слышите от своих собеседников, будущих героев Ваших книг?
Я встретилась с приблизительно пятью тысячами человек, не всех помню, не со всеми поддерживаю контакт, но есть те, с кем я дружу. Я люблю людей. Хотя любить людей становится все трудней. Слишком много зла мы совершаем.
Не раз у меня опускались руки, не раз я была в отчаянии. Например, в такие моменты, как когда женщина, проведшая 17 лет в сталинских лагерях, где подвергалась страшным унижениям, где к ней относились, как к животному, вся сгорбленная, маленькая, на мое замечание о Сталине вдруг распрямлясь и кричала: «Не трогай Сталина, это великий человек!»
Я никогда не говорила, что мне надоело писать про войну. Просто я уже сказала все, что поняла о ней. Поэтому я не поехала в Чечню, в Донецк. Но тогда – в начале войны в Афганистане – я поехала, считала своим долгом туда поехать.
Я ехала в Афганистан, еще веря в социализм, так меня воспитали мои родители, сельские учителя. Мой отец в него глубоко верил, даже просил, чтобы ему в гроб положили партбилет. Из Афганистана я вернулась освобожденной. Достаточно было того, что я там увидела.
Человек сейчас чувствует себя потерянным, обманутым. В 90-е годы мы были наивными, думая, что страна будет свободной, но оказалось, что свободу нельзя купить, как «Бентли» или швейцарский шоколад. Наш путь будет долог, и – повторяю: нужно молиться, чтобы обошлось без кровопролития.
Ваши собеседники рассказывают Вам страшные вещи, в которые не хочется верить, о которых никто не хочет слышать. Вы заставляете читателя слушать эти жуткие рассказы о катастрофах...
Я не хочу создавать коллекцию ужасов, я хочу описать дух: хаос, зло, которое нас окружает, которое непонятно и которое невозможно предвидеть. Кто мог еще 20 лет назад предвидеть терроризм, ИГИЛ, миллионы беженцев? Разговаривая с людьми, я стараюсь понять, сколько ужаса способен вынести человек. Только определенную порцию, хотя со временем его выдержка увеличивается.
Я не хочу, чтобы человек отложил мою книгу, хочу, чтобы дочитал ее до конца.
Когда я пишу, я думаю об эстетике. Пытаюсь определить, где этот порог, сколько человек способен вобрать, чтобы не отодвинуть от себя это знание, не отложить в сторону. Помню, как в Афганистане погибших укладывали в гробы, это были не тела, а кусочки. Если не эстетизировать, то получится чистое зло, и человек закроет глаза. Есть сейчас такие художники, которые описывают смерть более дословно, но они наверняка думают также об эстетике.
Один цензор мне однажды сказал: вы так пишете о войне, что даже стрелять не хочется. Нам так не нужно, нам нужет другой, героический образ.
Я хотела рассказать о войне так, чтобы генералов тошнило.
Жанр
Репортаж – это мой жанр. Он моим и останется. В каждой книге есть что-то новое, меняется форма – все зависит от материала, который я собираю.
Думаю, что название книги должно быть определено с самого начала, ведь нужно как-то сформулировать этот главный вопрос. А форма появляется спустя 2-3 года после того, как начинаешь собирать материал. Я давно собираю истории любви, в углу моего кабинета выросла гора материала – записи, рисунки, фотографии... Но пока я еще не слышу музыки книги, не вижу формы, не знаю, как за это взяться.
Почему я сейчас пишу книгу о любви и о смерти?
Любовь – главное событие в жизни человека, так же как и смерть.
Конечно, человеку важна его повседневность, дети, семья, работа. Но когда выскакиваешь из банальности, остаются только любовь и смерть. Мы все хотим познать тайну любви и смерти.
...Я собираю материал как журналист, а работаю с ним, как литератор.
...Когда я вижу читателей с моими книгами, я понимаю, что вижу единомышленников.
...Публичность – это не мое. Мое любимое место – это дом под Минском, лес, река. Люблю быть в кругу друзей. Но я много путешествую, наблюдаю, что происходит. Мы живем, как на баррикадах.
...Многоголосие в моих книгах – как древнегреческий хор, с его гармонией, силой. Когда поют только несколько человек, получается совсем не так.
...Мы живем в трудное время, очень сложно понять, что вокруг происходит. Крайне важно, чтобы не перевелись люди, которым не все равно. Среди них – организаторы этого фестиваля, спасибо им.
Чтениям своей книги «Цинковые мальчики» на встрече в краковском книжном магазине «Локатор» Светлана Алексиевич предпочла разговор с читателями. После встречи выстроилась огромная очередь читателей за автографом. Время Светланы Александровны было расписано по минутам, организатор настаивал, чтобы многочисленные желающие продолжить разговор удовлетворились автографом. Но когда читатели приносили полную коллекцию всего, что было издано из произведений Светланы Алексиевич на польском языке, когда просили написать напутствие для детей, как можно было отказать? С каждым читателем Светлана Алексиевич разговаривала, расспрашивала, каждому писала что-то свое.
Тем временем, из книжных магазинов Кракова изчезли все книги Алексиевич – тем более, что их было немного, издатели не успели допечатать. Продавец из книжного магазина Matras рассказал нам, что люди раскупают книги белорусской писательницы «мелким оптом»: по три,четыре, пять книг последнего тиража «Чернобыльской молитвы».
Источник: Culture.pl