Дедушка из Лодзи
СГ: Ты не первый раз выступаешь в Польше?
СЛ: Мы несколько раз выступали на Фестивале еврейской культуры в Кракове, но вообще я чаще играю в местах восточнее или западнее Польши, а вот в саму Польшу попадаю на удивление редко.
СГ: Ваша польская публика как-то отличается от вашей публики в других странах?
СЛ: Сложно сказать. У нас очень разносторонняя аудитория. И пожилые люди, и молодежь. У «Варшавы Зингера» наверняка есть своя публика, которая приходит сюда всегда. В Германии наши концерты тоже посещают самые разные люди.
СГ: А в России?
СЛ: Я как раз на следующей неделе еду в Россию, может, поговорим после этого?
СГ: У тебя есть польские корни?
СЛ: У меня есть предки из Белоруссии, Латвии, Литвы... Мой прадед, который вырос в Латвии, вроде бы родился в Польше, в Лодзи. Когда он был маленький, его семья переехала в латвийский город Лудза. Звучит очень похоже, да? Моему прадеду это «созвучие» помогло получить какие-то важные бумаги. Он поставил кляксу на своем свидетельстве о рождении, и таким образом Лодзь превратилась в Лудзу. Свой возраст он тоже изменил. Не знаю, что именно там произошло, это было еще до 1918 года.
Вообще польский язык для меня звучит как что-то знакомое, родное. Отчасти потому, что я его немного понимаю. Семья моей мамы родом из Украины, в детстве я проводила там много времени. Я немного говорю по-украински, а он больше похож на польский. Сейчас я здесь, в Варшаве, уже не первый день, и происходит какое-то чудо: как будто уши открываются. Вчера было забавно: организаторы фестиваля что-то говорят по-польски, а я им на автомате отвечаю. Они на меня посмотрели с удивлением: «Ого, неплохо! Ты уже понимаешь польский!»
Мультикультурный мир интереснее
СГ: У тебя ведь есть лингвистическое образование?
СЛ: Да, я изучала когнитивную лингвистику, но всегда считала это скорее своим хобби. Я люблю языки: это не только слова и грамматика, это культура, другой мир. Сейчас у меня новый проект с американской группой Litvakus, он называется «ДруГой» (Goyfriend). Он посвящен еврейской музыке о соседях-не-евреях и соседской музыке о евреях. Мы нашли много интересного в польском репертуаре, какие-то инструментальные вещи, мелодии. Есть польские песенки — например, про прекрасных еврейских девочек. Мы только что записали альбом, только-только вышли из студии в Нью-Йорке. Для меня эта программа очень важна.
СГ: Почему?
СЛ: О культуре столетней давности часто говорят: «Вот, смотрите, евреи тогда жили в своем штетле, поляки — в своей деревне, латыши — в своей, белорусы у себя, и никто никому не мешал». Это неправда. Люди разных национальностей влюблялись друг в друга, женились… Фольклор позволяет узнать, какой жизнь была на самом деле. Мы нашли историю о том, как еврейская девочка убегает с не еврейским мальчиком, а он ей потом говорит: «Ты жидовка!» Она возвращается домой, ее родители умерли от горя, и ее находят мертвой на могиле мамы. Но есть и чудесные песни о том, как мы подружились, песни, где мы дразним друг друга. Это естественно, это происходило всегда.
Мы сейчас говорим об иммигрантском кризисе, о кризисе беженцев, но ведь люди бегут, потому что у них война. Люди бегут, потому что они хотят жить, и это совершенно нормально. Так было и в 20-е, и в 30-е годы, только тогда бежали из Европы, а теперь из Сирии, Афганистана. История повторяется: тогда евреи бежали в Америку, а корабли разворачивали и отправляли обратно. Сейчас происходит то же самое. Для меня очень важно сказать: «Посмотрите! Мы всегда жили рядом с другими культурами. Мы дружили, влюблялись, спорили. Через Другого мы лучше познаем самих себя». Разнообразие культуры только обогащает наш мир. Я живу в Берлине в одном из самых эмигрантских районов. У меня рядом всевозможные турецкие магазины, сейчас открылось много сирийских ресторанов. Для меня это радость! Я играю с музыкантами, которые приехали из Сирии. Это совершенно потрясающие люди! Чем больше мы открыты по отношению к ним, тем они дружелюбнее относятся к нам. Это обычное человеческое общение. Мне кажется, важно об этом помнить и говорить, что это не ново.
СГ: Ты ведь и сама выросла на «перекрестке» культур?
СЛ: Я выросла в Латвии в русскоговорящей семье. Сейчас подрастает поколение людей, которые родились в независимой Латвии. Они не делят общество на приезжих и тех, кто здесь родился. Конечно, везде есть те, кто считает, что русский — язык оккупантов. С другой стороны, новое поколение говорит: «Учить язык — это круто, это способ узнать что-то еще». Может, я вижу мир таким, каким хочу его видеть. Я знаю, что на самом деле не все так радужно, но я уверена, что мультикультурный мир интереснее. Посмотрите на детей, которые растут в двуязычных семьях: даже научно доказано, что они лучше понимают математику, им проще систематизировать информацию. Мультикультурность — это не потеря, а приобретение.
СГ: Ты поешь на русском, латышском, идише, немецком… Меняется ли вместе с языком твое восприятие действительности?
СЛ: О да! Я не все могу сказать по-русски, хотя это мой родной язык. Я вчера вечером болтала с потрясающим музыкантом, Майклом Алпертом из группы «Brave Old World», и его женой Эмили, она англичанка, преподает русскую литературу в Сент-Эндрюсском университете в Шотландии. Они оба хорошо знают русский, Майкл вообще лингвистический гений. Мы общались на английском, но часто, когда надо было вставить какую-то фразу, переходили на другой язык. Не потому что у нас проблемы с переводом. Просто одна и та же фраза на разных языках звучит по-разному.
Мне нравится, что вы больны не мной...
СГ: Сегодня вы с Дэниэлом тоже пели песни на разных языках.
СЛ: Если мы исполняем песню в переводе, то хотя бы один куплет всегда оставляем в оригинале, потому что у него вкус другой. Мы можем спеть одно и то же на идише и по-английски, или по-русски и на идише, или по-русски и по-английски. Получается, это вроде бы одна песня, но с другой стороны — две совсем разные.
СГ: Вы c ним спели «Мне нравится, что вы больны не мной…» на стихи Цветаевой одновременно по-русски и по-английски. Чья идея была включить эту песню в репертуар?
СЛ: Чаще всего сложно сказать, «кто первый начал». Дэниэл не говорит по-русски, песню перевела ему я. Хотя с этой песней вообще долгая история: у нас есть подруга, прекрасная писательница Марианна Зальцман, она давно рассказывала Дэну про эту песню, и потом они с Псоем Короленко пытались ее перевести. Я эту песню любила очень много лет, она в нас заложена на каком-то генетическом уровне. Кстати, существует прекрасный перевод этого стихотворения на идиш. Его сделал еще в 50-е или 60-е годы Арон Вергелис, редактор газеты «Советиш геймланд».
СГ: Во время концерта Дэниэл говорил, что люди из Восточной Европы любят сесть в круг и распевать грустные и депрессивные песни. Что, на Западе так не делают?
СГ: Черт его знает, у меня нет общей выборки. Мой круг общения — это в основном музыканты, которые любят грустные песни. Крэг, который сейчас играл с нами, специалист по американской музыке. Его друзья тоже собираются вместе и поют песни. Может быть, это другие песни, но они выбирают их не по принципу «грустная — веселая».
СГ: Восприятие одних и тех же песен в разных странах отличается?
СЛ: Очень часто, когда мы исполняем «Мне нравится…» перед англоязычной аудиторией, зрители смеются! Наверное, отчасти дело в переводе — мне кажется, он очень хороший, но это поэтический перевод, там есть некоторые различия с оригиналом, какие-то фразы и вовсе звучат как скороговорки. Мы сегодня играли эту песню в Польше, никому не было смешно. Для нас это очень трогательная, глубокая песня о недосягаемости чувства. Но у американской публики некоторый пафос фраз типа «не-гулянья под луной», «солнце не у нас над головами», вызывает другую реакцию. Мне кажется, американцы очень боятся пафоса, а мы нет. Мы не боимся пафоса и китча, не боимся в него упасть, и часто падаем достаточно глубоко. Я думаю, интересное искусство, по большей части, создается на грани. На грани смешного, на грани трагедии, на грани китча. Это самая тонкая грань, с которой легко сорваться.
Мы и есть живая культура
СГ: Ты говорила, что некоторые музыканты делают вид, будто поют на идише, хотя на самом деле не знают его. Что это — халтура, пошлость?
СЛ: Я думаю, это неуважение к себе и своей публике. Таких псевдоартистов всегда было много. Но поставь рядом на концерте настоящего музыканта и подражателя — и любая публика, понимает она язык или нет, услышит разницу. Это правда заметно.
СГ: Настоящее искусство должен понимать каждый?
СЛ: Есть сложное искусство, и это хорошо. Но мне кажется, что да, искусство должно говорить с любым человеком, который готов открыться ему. Если ко мне на концерт придет зритель, который изначально считает, что я все делаю неправильно, возможно, я не смогу его переубедить. Но у меня нет такой цели. Моя цель — общаться с человеком, который пришел и говорит: «Рассказывай!» И мне не важно, какие языки он знает, разбирается ли он в музыке. Тот, кто готов слушать, услышит.
СГ: Но не все услышат одно и то же.
СЛ: Разумеется, каждый услышит свое, и это правильно, так и должно быть. Это как с восприятием цвета: мы видим цвета, но по-разному, поэтому и спорим — зеленый это или синий?
СГ: Майкл Алперт как-то сказал, что польские музыканты, играющие клезмер, не полностью раскрывают его смысл. Что американский клезмер — искусство эмигрантов, жаждущих сохранить свою культуру, а в Польше интересуются только музыкальной составляющей...
СЛ: Возможно. Думаю, так было долгие годы и в бывшем СССР. Да и в Америке 70-х, в начале «klezmer revival» («возрождение клезмера» — прим. ред.), тоже.
Я думаю, что в Польше вообще очень сложные отношения с еврейской культурой. Вся Восточная Европа сильно пострадала, но Польше пришлось хуже всех. Немцы устроили самые страшные лагеря здесь. Когда люди слышат про Польшу и еврейскую культуру, она у них сразу ассоциируется со смертью. Но для меня важно говорить о еврейской культуре не через призму Холокоста. Она была живой до войны и остается такой сейчас. Да, она во многом изменилась. Мы называем себя идишистами, потому что это наш способ быть причастными к еврейской культуре, но не через призму религии и политики, войны и смерти. Мы не позволяем этим вещам нами руководить.
СГ: Это, наверное, и привлекает вашу публику.
СЛ: Отчасти да. Конечно, важно знать историю. Ты гуляешь по улицам Варшавы, видишь, что вот здесь была стена гетто — и об этом нужно помнить. В Берлине много памятных досок: здесь жили евреи, погибшие во время войны, и здесь, и здесь... И это правильно. Но это не значит, что мы должны постоянно об этом петь, а каждую песню на идише воспринимать как напоминание о трагедии. Может, я идеалистка, но я верю в то, что мы — это и есть живая еврейская культура. Почему мы должны создавать ее через смерть?