Неполиткорректные «Дзяды»
Своего рода «триггером» мартовских событий 68-го года в Польше стал запрет спектакля «Дзяды» по одноименной поэтической драме Адама Мицкевича в новой постановке Казимежа Деймека. Причиной запрета было необыкновенное воодушевление, с которым тогдашняя польская публика воспринимала спектакль — Мицкевич, считавшийся обычным классиком из школьной программы, в новой режиссерской трактовке вдруг стал неожиданно актуальным, угодив в самый нерв эпохи. Особенно бурно варшавская публика реагировала на реплики из сцен «Варшавский салон» и «В Вильно» — изображенная в них Варшава начала 1830-х годов, подчиненная царской России, вызывала ассоциации с ПНР, напрямую зависимой от Москвы. А когда великолепный Густав Холубек, игравший Конрада, появлялся на сцене в кандалах, зал буквально цепенел.
Каждый показ «Дзядов» в варшавском Национальном театре (по иронии судьбы, постановка была приурочена к 50-летию Октябрьской революции) превращался в политическую манифестацию. Спектакль стал настоящей бомбой, и власти социалистической Польши решили от греха подальше запретить постановку. В декабре 1967 года Деймека вызвали «на ковер» в ЦК, а первый секретарь польской компартии Владислав Гомулка назвал спектакль «ножом в спину польско-советской дружбы». По Варшаве ходили слухи, что «Дзядов» скоро уберут из репертуара, поэтому люди буквально штурмовали театральные кассы. На последний спектакль, состоявшийся 30 января 1968 года, все билеты были распроданы за несколько недель. После спектакля люди аплодировали так, что со стен облетала штукатурка. Публика скандировала: «Независимость без цензуры!» — лозунг, авторство которого, по легенде, принадлежало тогда еще молодому историку и диссиденту Каролю Модзелевскому.
Писатели с нами!
Запрет спектакля повлек стихийные студенческие митинги и протесты интеллигенции. В феврале студенты и сотрудники Варшавского университета направили в Сейм протест в связи со снятием «Дзядов». Студентов поддержали писатели. В конце февраля в защиту «Дзядов» и бунтующих студентов выступило варшавское отделение Союза польских литераторов. На территории университетского кампуса появился новый лозунг: «Писатели с нами!»
8 марта 1968 года студенты и преподаватели Варшавского университета вышли на митинг протеста, который был жестоко разогнан милицией и сотрудниками службы безопасности. Многих студентов избили, а самых непокорных арестовали. Среди арестованных студентов оказался и молодой поэт Лешек Шаруга — его отвезли в столичную комендатуру милиции, находившуюся во дворце Мостовских, а оттуда отправили в тюрьму на улице Раковецкой. О своих тюремных впечатлениях Шаруга написал стихотворение «Миска»:
Когда я оказался в кпз
(не отвечаю ни на какие вопросы)
вертухай дал мне миску
(не признаю, что знаком с собственной тенью).
Из этой миски едал один революционер. Потом
из нее ел серийный убийца. Потом
(не отвечаю ни на какие вопросы)
жрал из нее человек, расхищавший народное добро. Потом
(не признаю, что знаком с собственной тенью) –
человек, изнасиловавший пятилетнюю девочку.
(...)
Через три месяца я получил письмо,
где говорилось, что
я – революционер,
серийный убийца,
человек, расхищавший народное добро и
насильник пятилетней девочки, и что
следствие прекращено
ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ.
(перевод Игоря Белова)
Когда Шаруга вышел из тюрьмы, он узнал, что исключен из университета и ему запрещено продолжать учебу. Запрет был снят через три года, а в родной университет Лешек Шаруга вернулся только спустя много лет — уже в качестве профессора.
Вслед за университетом взбунтовалась и варшавская Политехника. Молодой поэт Кшиштоф Карасек, автор знаменитой поэмы «Революцинер у пивного ларька», описал мартовские события в стихотворении в прозе «Варшавянка» — в нем как раз упоминается варшавский Политехнический институт:
Когда милиционер, высовываясь из меховой рукавицы улицы, поднял металлическую руку переговорного устройства, тогда, уткнувшийся в теплый рукав весны, город вздрогнул.
Искривленная ветвь планеты согнулась, будто задетая внезапным дуновением марта (...).
Здание Политехнического, ощетинившееся, как танк, глазами молчащих шкворней, стреляло пылающими словами в перспективу площади. Стоящая на верху фронтона Афина несла на шее огромных размеров транспарант, содержащий десять заповедей свободы, который, атакуемый мелкими ударами ветра, поминутно то терял, то опять обретал какой-нибудь пункт.
(перевод Натальи Астафьевой)
Волна студенческих митингов и забастовок прокатилась по всей стране. Уже 12 марта на демонстрацию в защиту свободы слова и гражданских прав вышли студенты Познани, на площади Мицкевича перед памятником поэту состоялся митинг. Среди протестующих были будущие классики польской литературы — поэты Станислав Баранчак и Рышард Крыницкий, режиссер и драматург Лех Рочак. На следующий день митинг в Познани повторился, однако на этот раз его разогнала милиция. Эти события Крыницкий запечатлел в одном из самых известных своих стихотворений «И мы в самом деле не знали...»:
мы прикуривали от вороха лживых газет,
мы смолили сигареты, хотя они отравляли наши тела,
мы жгли газеты, ибо они отравляли наш разум,
мы читали конституцию и декларацию прав человека
(...)
и мы в самом деле не знали,
что столько бэтээров можно бросить на безоружных,
на нас, бывших еще детьми,
вооруженными лишь идеями, которые внушались нам в школах,
и от которых в этих же школах пытались нас отучить,
и мы в самом деле не знали,
что можно перечеркнуть их все до одной
жестокой атакой бесстыжего насилия
и оголтелой ложью
(перевод Игоря Белова)
Исход евреев из Польши
Польские власти быстро нашли козла отпущения, обвинив в организации студенческих волнений «сионистов». 11 марта проправительственная газета «Słowo Powszechne» в своем обращении к студентам процитировала слова Гомулки о сионистской «пятой колонне», разлагающей польское общество. Эту фразу глава ПНР произнес еще летом 1967 года, когда страны Варшавского договора разорвали дипломатические отношения с Израилем после его победы над арабскими странами в Шестидневной войне. Теперь же она пришлась как нельзя более кстати. Ксенофобская формулировка была подхвачена прессой, и в стране началась гнусная антисемитская кампания, реальной подоплекой которой была банальная внутрипартийная борьба.
Власть устроила масштабный сеанс промывки мозгов, организовав по всей Польше, на фабриках и заводах, в вузах, домах культуры и армейских клубах, сотни партсобраний и якобы «стихийных» митингов, проходивших под лозунгами «Студенты — за учебу, писатели — к перу, сионисты — в Сион!» и «Оторвем голову антипольской гидре!» Газеты, радио и телевидение захлебывались антисемитским лаем, начались партийные чистки, тысячи евреев потеряли работу, многие лишились жилья. Десятки человек, не выдержав публичных издевательств, покончили с собой.
В результате отвратительной антисемитской травли Польшу покинули около 13 тысяч евреев — примерно половина тогдашнего еврейского населения страны. Среди них было множество ученых (в частности, выдающийся польский социолог и философ Зигмунт Бауман), актеров, художников, журналистов.
Уезжали и писатели. Покинул Польшу замечательный поэт Арнольд Слуцкий, вскоре умерший в Западном Берлине от тоски и депрессии. Поэтесса Анна Фрайлих вместе с мужем и маленьким ребенком уехала в Рим, а затем в Нью-Йорк — вот уже много лет она преподает польскую литературу в Колумбийском университете. Прозаик Хенрик Гринберг, актер варшавского Еврейского театра, остался в США во время американских гастролей.
Польская интеллигенция чувствовала стыд и растерянность. Отчетливее всех это выразил в те месяцы поэт Казимеж Вежинский, еще с 40-х годов живший в эмиграции в Лондоне. В 1968 году Вежинский публикует сборник стихов «Черный полонез», посвященный мартовским событиям в Польше. Особенно сильное впечатление производило стихотворение «Израиль», в котором были такие строчки:
Где же тут стена плача,
где беда вековая, застывшая,
где собрались евреи? Не видно...
Мне пойти туда нужно,
встать между ними,
и склонить голову –
поляк, которому стыдно.
(перевод Игоря Белова)
Месса за город Аррас
Поезда с «мартовскими эмигрантами» уходили из Варшавы с Гданьского вокзала — сегодня на здании этой железнодорожной станции можно увидеть памятную табличку с цитатой из Хенрика Гринберга: «Они оставили здесь больше, чем имели». Вокзал находился неподалеку от бывшей площади Умшлагплац, откуда во время немецкой оккупации поезда с евреями уходили в Треблинку — неудивительно, что у многих происходящее вызывало ассоциации с Холокостом. Об этом писал Юзеф Хен в рассказе «Вестерн», опубликованном в конце 60-х годов в парижской «Культуре»:
На Гданьский вокзал я пришел без четверти семь. (...) В переходе толпились люди с цветами. Было несколько пьяных. Один из провожающих, расхристанный и взмокший, продираясь через толпу, выкрикнул: «Где этот поезд в Треблинку?». Кто-то рассмеялся, кто-то из отъезжающих.
Напрашивалась и другая, не менее мрачная ассоциация — с сумерками Средневековья. Тот же Гринберг сравнивал «исход из Польши» с изгнанием евреев из Испании в 1492 году. А одним из важнейших литературных событий того времени стал роман-метафора Анджея Щиперского «Месса за город Аррас» (1971) — о проблемах морали и власти, об опасности религиозного фанатизма и идеологического ослепления. Книга Щиперского рассказывала о еврейских погромах и охоте на ведьм во французском городке Аррас в XV веке, однако тогдашний читатель видел в этом довольно прозрачный намек на антисемитизм польской коммунистической власти, ее войну с интеллектуалами. В мае 2015 года на сцене варшавского Национального театра состоялась премьер монодрамы «Месса за город Аррас» на основе романа Щиперского. Главную роль в спектакле исполнил выдающийся польский актер Януш Гайос, который на пресс-конференции перед премьерой сказал журналистам: «Мир все время совершает одни и те же ошибки. Об этих проблемах не только стоило бы — о них необходимо говорить».
«Еврейская песня» Юлиана Корнхаузера
Травма 68-го оказалась столь серьезной, что заговорить о ней без обиняков польская литература смогла далеко не сразу. Яркий пример открытого и глубокого разговора о трагедиях польских евреев, ставшего возможным спустя годы — это цикл стихотворений «Еврейская песня» Юлиана Корнхаузера из его книги «Камешек и тень» (1996). Корнхаузер был одной из легенд польского самиздата 70-х (его книга стихов «Убийство», запрещенная цензурой, до сих пор считается культовой), входил в краковскую поэтическую группу «Teraz» («Сейчас») и вместе с Адамом Загаевским написал нашумевшую книгу-памфлет «Не представленный мир».
Цикл «Еврейская песня» — это стихи о Холокосте и вообще об антисемитизме, в том числе польском. Здесь есть стихи о жертвах немецких концлагерей, о погроме в Кельце в 1946 году. А стихотворение «Плеть» посвящено исходу евреев из Польши после мартовских событий 68-го. Для Корнхаузера эти стихи были попыткой преодолеть своеобразный языковой коллапс в разговоре о вещах, которые в социалистической Польше находились под негласным запретом. И еще это стихи о чувстве вины:
Те, кто покидал нас навсегда, видели не больше,
чем мы, склонившие наши головы.
Возможно, свистевшая за спинами плеть казалась
эхом поминального плача, но никто не хотел быть
умнее времени, которого так не хватало всем.
(...)
Задевая плечом стукачей, завернутых в трескучие газеты,
оглушаемый ревом режимных интеллигентов,
я вставал у окна, не повзрослевший еще, не знающий чувства стыда,
но в ожидании нового выхода.
И позже, когда далекие голоса, полные невыразимой печали
и бесконечных вопросов, уже напоминали
деловитый гул муравейника, я не закрывал окно,
поправляя опрокинутый цветочный горшок.
Я смотрел на забытый шарфик и прядь черных волос,
как на предметы из мира иного, а может, как раз из этого,
но обращенного в прах силой одной –
не знаю – проповеди? нотации? а может быть, оговорки?
Я хотел обернуться кругом, незамеченный,
падающий в бездну со всеми возможными объяснениями,
но чувствовал на себе взгляды тех, кого я покинул.
(перевод Игоря Белова)
Музыка разлуки: Агнешка Осецкая & «Skaldowie»
События «польского марта» отразились также в авторской песне и даже в тогдашней польской эстраде и рок-музыке. Под влиянием событий 1968 года поэт и певец Войцех Млынарский и композитор Леопольд Козловский написали песню «Tak jak malował pan Chagall» («Так, как писал господин Шагал»), Йонаш Кофта создал «Szary poemat» («Серую поэму»), а «бард Солидарности» Яцек Качмарский — композицию «Piosenka pewnego emigranta» («Песня одного эмигранта»).
Но самой известной песней, запечатлевшей трагический излом той эпохи, стала «W żółtych płomieniach liści» («В желтом пламени листопада»), написанная группой «Skaldowie» («Скальды») на стихи Агнешки Осецкой. «Skaldowie», которых в 60-е называли «польскими Beach Boys», записали композицию «W żółtych płomieniach liści» вместе с популярной певицей Люцией Прус. Песня моментально стала хитом, а сегодня по праву считается «вечнозеленой» классикой:
Эта любовная баллада содержала множество аллюзий, абсолютно прозрачных для тогдашнего польского слушателя. Агнешка Осецкая написала эти стихи под впечатлением от массовых отъездов польских евреев, в этом солидарны все ее биографы. В стихотворении Осецкой уже царит октябрь: к осени 1968 года эмиграция евреев достигла своего пика. В образе улетающих птиц поэтесса запечатлела трагедию изгнанных из Польши ее бывших граждан:
В огне сплошного листопада
деревья догорают тихо.
С усмешкой на пороге сада
стоит зима-неразбериха.
Лишь птицы мечутся в тревоге:
кому — лететь, кому — остаться?
Им поздней осени ожоги
еще когда-нибудь приснятся.
И я не раз прощалась с кем-то,
чтоб, изменившись, возвратиться —
пусть, в духе старой киноленты,
я окольцована, как птица.
И я не раз прощалась с кем-то
за сном, за облаком, за башней,
и я прощалась — и навеки
со мной прощался день вчерашний.
Гусей чванливых песня спета —
уж не дождаться им колядок,
голов отрубленных букеты
повысохнут, как зелень грядок.
Хоть крутобоки, точно яхты,
они еще снуют вдоль дома,
их не спасут повадки шляхты
перед родным лицом погрома.
Костер пылает на поляне,
как память о невозвращенце,
и в том огне, уже на грани,
горит мое больное сердце.
Но не печалься, бедолага —
цветы разрушат царство стужи,
еще придет весна-стиляга
и тут же голову мне вскружит.
(перевод Игоря Белова)
«Розочка» для строптивого интеллигента
Современному читателю, желающему наглядно представить, как жил и каким испытаниям подвергался в 1968 году оппозиционный польский писатель, а также почувствовать гибельную и одновременно завораживающую атмосферу той эпохи, стоит посмотреть вышедший в 2010 году фильм режиссера Яна Кидавы-Блонского «Розочка» («Różyczka») — захватывающую драму о любви и ненависти, моральном выборе и предательстве, трагедии евреев и поляков. Лето 1967 года, капитан Рожек (Роберт Венцкевич), сотрудник польской госбезопасности, следит за писателем-вольнодумцем Адамом Варчевским (Анджей Северин), подозревая того в сотрудничестве с запрещенным в ПНР радио «Свободная Европа». Чтобы «расколоть» писателя, Рожек уговаривает свою подругу Камилу (Магдалена Бочарская) соблазнить пожилого литератора. Влюбленная в Рожека Камила становится тайным агентом службы безопасности под криптонимом «Розочка» (Камила любит розы) и накануне мартовских событий добивается поставленной цели, однако ситуация вскоре выходит из-под контроля, приводя к трагедии...
Март 68-го изменил польскую культуру бесповоротно. После разгрома варшавской интеллигенции исторический двуцентризм польской литературы (Варшава — Краков) сменился полицентризмом, и центр польской литературной жизни сместился в регионы. Студенческий бунт и последовавшее за ним сопротивление государственной мерзости сформировало и закалило поэтическое поколение, которое вскоре стало называться польской Новой волной или, как еще говорят, «Поколением-68». На таких художников слова, как Баранчак, Корнхаузер, Крыницкий, Загаевский, Шаруга, безусловно, повлияли и другие тектонические сдвиги, происходившие тогда в мире: студенческие выступления во Франции, антивоенное движение в США, сексуальная революция, «пражская весна» и последующее за ней вторжение советских танков в Чехословакию. Но первой серьезной литературной и общественной инициацией для них стал стихийный протест в защиту свободы слова и человеческого достоинства весной 1968 года. Мартовские события в Польше оказались и своего рода прологом к протестам «Солидарности». Но это уже совсем другая история.