Евгений Климакин: За отстаивание в СССР права крымских татар вернуться на свою историческую родину, в Крым, вы долгие годы сидели в тюрьмах, держали голодовки. Вспоминая те времена, вы о чем-то жалеете?
Мустафа Джемилев: Да. Жаль, что из-за моей деятельности страдали родители. Я делал то, что мне подсказывала совесть, просто не мог по-другому, но расплачиваться за эти решения приходилось не только мне. Маме и отцу было очень больно, но я ничего не мог с этим поделать. Обычный человек даже не представляет себе, насколько сложно все это для семьи: ожидание свиданий, тюремные коридоры, хамы в погонах, которые вершат судьбы. Признаюсь, мне тоже было крайне тяжело сидеть в камере, осознавая, какой кошмар переживают родители. Им ведь тоже угрожали, настоятельно убеждали повлиять на меня, изменить мое поведение.
Цитаты Ленина
ЕК: Пятнадцать лет за решеткой. Как у вас складывались отношения с уголовниками?
МД: Политические сидельцы, как правило, были на зоне в почете. Уголовники были уверены, что мы не сотрудничаем с администрацией, что от нас не надо ждать подвоха. У многих зэков возникали проблемы: им надо было, например, написать какое-то официальное письмо или жалобу. Мы им в этом помогали. Хотя администрация пыталась спровоцировать конфликты. Случалось также, что уголовники мстили надзирателям.
ЕК: Каким образом?
МД: Был у нас один особо вредный надзиратель по кличке Хрущев, который все время подслушивал, подсматривал. Любил неожиданно открыть кормушку в двери и смотреть, что происходит в камере. Все надзиратели сначала всегда смотрели в глазок, а Хрущев сразу открывал окошко для еды и засовывал туда голову. Мужики решили его проучить. Тот, кто проиграет в домино, должен был облить лицо охранника кипятком, когда он в очередной раз откроет окошко.
ЕК: Вы играли в домино?
МД: Нет, я лежал и читал книгу. Но один уголовник проиграл и, когда представилась возможность, плеснул в лицо Хрущеву горячую воду. После случившегося всех, кто был в камере, вызывали по одному на допросы. В камере было 26 человек, и администрация хотела выяснить, чьих рук это дело. Меня тоже вызвали. Захожу в кабинет. За столом сидит молодой лейтенант. Спрашивает: «Как жизнь? Как дела?»
ЕК: Об инциденте не вспоминает?
МД: Нет. Говорит: «Джемилев, будете себя хорошо вести, выйдете досрочно. Надо просто нам помогать. Тогда и мы вам поможем. Может, кто-то из заключенных задумал побег? А может, у кого-то есть наркотики?» Я поинтересовался, сколько раз я должен донести и попросил, чтоб лейтенант выдал мне бумагу, на которой будет написано, что за столько и столько доносов осужденный Джемилев будет освобожден досрочно.
ЕК: Как он отреагировал на ваш стёб?
МД: Сказал, что людям надо верить без обязательств, на что я ему ответил, что один умный человек написал: «На слово верят только дураки». Лейтенант возмутился, что такое мог только идиот или непорядочный человек сказать. «Товарищ лейтенант, зачем вы так высказываетесь о Владимире Ильиче Ленине? Это его цитата, которую я нашел в Полном собрании сочинений, том 22, страница 344. Как вам не стыдно так говорить о вожде народов?» Лейтенант понял, что со мной ему не договориться.
ЕК: Красиво!
МД: Когда я вернулся в камеру, сказал мужикам, что меня пытались завербовать. Оказалось, что почти всем, кто там находился, делали такое же предложение. Я не могу жаловаться на плохое отношение уголовников. После первой голодовки они меня в буквальном смысле выходили.
ЕК: Уголовники?
МД: Во время моего второго процесса я объявил тридцатидневную голодовку. Первую в жизни. У меня не было каких-то конкретных требований. Я протестовал вообще против преследования инакомыслящих в СССР. Когда голодовка закончилась, администрация тюрьмы выдала мне хлеб, кильку и отправила в общую камеру. Уголовники, увидев меня с этим пайком, сразу предупредили, что я умру, если буду есть кильку после столь долгого отказа от еды. В течение месяца они меня выхаживали, делились более легкой для организма едой, которую им высылали родственники.
ЕК: Вы помните свой первый день за решеткой? Тяжело было?
МД: Нет, не тяжело. Я себя к этому дню готовил. Видел, как арестовывают других ребят, которые выступали против системы, требуя возвращения крымских татар в Крым, и понимал, что очередь дойдет и до меня. Когда моим друзьям из Союза крымскотатарской молодежи оглашали сроки за то, что они якобы участвовали в антисоветской агитации, я понимал, что впереди у нас долгая борьба и эта участь меня не минует. Режиму нужны были враги народа, а мы не собирались сдаваться.
Лучшая библиотека КГБ
ЕК: Как вы вспоминаете время, проведенное в тюрьме?
МД: Я там много читал. Надо было как-то коротать время. Особенно хорошо читалось в тюрьме КГБ в Лефортово.
ЕК: Слова «хорошо читалось в тюрьме КГБ» немного шокируют...
МД: Там просто очень хорошая библиотека! Очень много книг, огромный каталог! Многие издания принадлежали расстрелянным. На книгах были их экслибрисы. Я читал все, что мог. Как правило, в день по книге. Кстати, Мицкевича, Сенкевича и других польских авторов там не было. Мицкевича я читал до тюрьмы и после освобождения. Очень его люблю. Если внимательно читать Адама Мицкевича, становится понятно, как сильно он повлиял на творчество Пушкина. В лагерях для чтения было меньше времени, поскольку заключенные там должны работать, однако были другие плюсы. В лагерь можно было высылать книги почтой. Так что у меня, к счастью, всегда было много книг.
ЕК: В 2014 году в Варшаве вам вручили награду Солидарности им. Леха Валенсы. Ваши контакты с Польшей, думаю, начались раньше.
МД: С польскими диссидентами я общался еще в годы советской власти. Скажем честно, у нас в СССР не получалось побороть режим, поэтому мы с огромной надеждой смотрели на профсоюз «Солидарность». Думали: «Может, полякам удастся?» Мы так хотели, чтобы поляки победили, вернули себе свободу.
Любовь по переписке
ЕК: Это правда, что со своей будущей женой вы познакомились по переписке?
МД: Да. Она любила слушать Радио Свобода. Там и узнала о мужчине, который 303 дня держал голодовку. Подумала: «Этого можно не кормить, надо брать». Но потом оказалось, что все серьезнее.
ЕК: Оказалось, что любовь.
МД: Оказалось, что все-таки меня надо кормить! Когда я был за решеткой, мы много переписывались, высылали друг другу фотографии. Потом она приехала. Я пригласил ее ко мне в Якутию собирать грибы.
ЕК: В СССР вы долго и настойчиво боролись за право крымских татар вернуться на историческую родину. Когда было страшнее всего?
МД: В 1986 году на Магадане. Меня привели к начальнику лагеря, который хамским тоном заявил: «Значит слушай, сейчас тебе дадут чистую бумагу, на которой ты напишешь, что отказываешься от всех антисоветских взглядов и обещаешь быть нормальным человеком. Если ты этого не сделаешь, никогда отсюда не выйдешь». После этих слов он достал из стола фотографию, на которой были моя жена и ребенок. «Их ты тоже никогда не увидишь. Советская власть и не таких ломала». В это время Горбачев рассказывал о перестройке и демократии, а начальник магаданской колонии вел себя, как будто на дворе 1937 год.
ЕК: Что вы ему ответили?
МД: Стало очень страшно за жену, сына, но я взял себя в руки и тоже перешел на зэковский тон: «Начальник, ты же по жизни шестерка! Ты будешь выполнять то, что скажут твои руководители. Если тебе завтра скажут, будешь мне туфли чистить. Так что не строй из себя вершителя судьбы! Этих людей, фото которых ты украл из моего конверта, я давно не видел. Сука, только попробуй их тронуть».
ЕК: Какой была расплата за дерзость?
МД: Естественно, меня отправили в изолятор. Там сидели четверо головорезов. Огромных, заросших. Меня как ягненка бросили в комнату к волкам.
ЕК: За что сидели эти люди?
МД: За убийства. Я думал, что это уже конец, что меня сейчас будут калечить, убивать… Этим людям было неважно, сколько они просидят: три, пять лет, больше или меньше. За выполнение задания они могли получить наркотики, еду, и это имело для них значение. Они должны были меня «убрать».
ЕК: Что вас спасло от смерти?
МД: Через несколько камер от меня за разбойное нападение сидел Володя, с которым я был в очень хороших отношениях. Я помогал ему изучать английский. Он был в курсе моего конфликта с начальником лагеря, поскольку мы с ним очень громко разговаривали. И вот Володя, зная, что меня привели, прокричал: «Mustafa! How are You?» (Мустафа! Как дела? — анг.). Я на английском ответил ему, что сижу в шестой камере в компании убийц. Спустя время из камеры Володи донесся голос с грузинским акцентом: «Шестая камера, вы меня слышите?». «Да, Гога, мы тебя слышим», — ответил кто-то из тех, кто находился со мной в помещении. Гога, который был вором в законе, продолжал: «К вам там одного политического бросили. Если хоть один волос упадет с его головы, вы сами знаете, что я с вами сделаю». Надо пояснить, что воры в законе — это такая публика, от которой не спасет ни одна администрация колонии.
ЕК: У ваших сокамерников возникла серьезная дилемма.
МД: Еще бы! С одной стороны, они должны были выполнить задание. С другой, боялись за свою жизнь. В общем они сами попросили меня требовать переведения в другую камеру. Громко, чтобы были свидетели. Так я и спасся. Это был, пожалуй, самый страшный день за решеткой.
Со мной — мой народ
ЕК: Благодаря чему вы не сломались?
МД: Я чувствовал, что со мной — мой народ. Крымские татары меня поддерживали, болели за меня, верили. Это обязывает. Я просто не мог их подвести. Кстати, в этом смысле крымскотатарским диссидентам было проще, чем, например, московским. Когда арестовывали московского диссидента, как правило, все от этого человека дистанцировались. Бывало, что и ближайшие родственники отказывались.
ЕК: А у крымских татар?
МД: Все наоборот. Если человека посадили за выступления против советской власти, он автоматически становился национальным героем. Ему оказывали материальную помощь, поддерживали его близких. Конечно, не все и не всех, но в основном — не оставляли в беде. Я получил столько писем, моральной поддержки, что просто не мог обмануть ожидания людей.
ЕК: Поддержка народа — это важно, но в вас тоже был стержень, упрямство, внутренняя сила... Что?
МД: Умение брать ответственность и поступать по совести. Этому меня научил отец. Мне было 14 лет. В резиновых сапогах я шел из Дома пионеров домой. Впереди был какой-то мужчина. Вдруг под его ногами что-то заискрилось и он упал. Незнакомец наступил на провод, и его ударило током. Все вокруг начали паниковать, кричать, но не смогли ему помочь. Мужчина умер. Когда я вернулся домой, сразу рассказал эту историю родителям. «Что ты сделал для спасения этого человека? Ты же был в резиновых сапогах, мог бы отбросить ногой провод», — сразу сказал папа. Я начал оправдываться, говорить, что из-за погоды не только я, но и другие были в резиновых сапогах, но отца этот ответ не удовлетворял: «Я не спрашиваю о других. Я спрашиваю, что сделал для спасения этого человека ты».
ЕК: Мощный урок.
МД: Я не забуду его до конца жизни. Не важно, что говорят, думают, делают другие. Каждый несет ответственность за то, что происходит вокруг него.
ЕК: В России регулярно проводят соцопросы, цель которых — определить самую выдающуюся личность мировой истории. Побеждает Сталин…
МД: У крымских татар по понятным причинам к нему было крайне негативное отношение. Помню, когда в 1953 году известный диктор Юрий Левитан драматическим голосом сообщил по радио, что умер великий вождь, мой папа сказал: «Наконец-то подохла собака». Я пришел в школу. Там все плакали. Все, кроме крымских татар. Тогда прибежал один наш друг Ришат и говорит: «Ребята, я принес лук. Надо натереть им глаза, сделать вид, что мы тоже плачем, а то у нас и у родителей будут большие проблемы». В тот же день объявили, что траур продлится три дня, поэтому мы не будем ходить в школу. У меня тогда чуть «ура» не вырвалось.
«Спасательное» лезвие
ЕК: Когда я спрашивал вас о самом страшном дне, думал, вы будете вспоминать 1974–1975 годы и голодовку, которая длилась 303 дня.
МД: Тогда в Омской тюрьме тоже было тяжело. Я держал голодовку, но надзиратели, опасаясь моей смерти, связывали меня и насильно раз в неделю кормили через зонд. Я опасался, что не выдержу и сдамся. Тогда ведь даже слухи распускали, что меня уже нет в живых. Родители думали, что я умер. Меня даже отпевали в турецких мечетях, там акции протеста проходили по моему поводу. А я находился в полной изоляции, в одиночке. Надзиратели любили оставлять в камере кусок колбасы. Чтоб сорвался и начал есть.
ЕК: Что помогало держаться?
МД: Маленькое лезвие. Против меня была целая система, но спрятанное лезвие позволяло мне жить в убеждении, что не надзиратели, не слуги режима решают, жить мне или умереть. В любой момент я сам мог сказать «стоп». Я боялся, что дам слабину и начну есть. Помимо этого ко мне постоянно приходили врачи, которые сообщали, что у меня отказал очередной орган. Хуже стало, когда лезвие во время обыска нашли. Меня как будто обезоружили.
ЕК: Прекратить голодовку вас убедил академик Сахаров?
МД: Да. Ко мне на свидание в Омск приехали мама и старший брат. Мама, увидев меня, сразу начала плакать. Ей стало так плохо, что ее вывели из помещения. Брат тогда сказал: «Я понимаю, что на тебя невозможно повлиять, если ты в чем-то убежден, но у меня есть один аргумент. Может он подействует». После этих слов он показал мне открытку от академика Андрея Сахарова, на которой было написано: «Дорогой Мустафа, сынок. Прошу тебя об одном: прекрати голодовку. Твоя смерть только обрадует наших врагов. Срочно прекрати голодовку!» Я выжил тогда только благодаря Сахарову и этим его словам.
ЕК: Он же тогда везде хлопотал за вас?
МД: Да он ведь весь мир на уши поднял, пытаясь обратить внимание общественности на репрессии против меня. Выступал на конференциях, обращался к политикам, общественным деятелям. Сахаров с женой Еленой Боннэр даже приезжали на мой процесс. Я понял, что не могу отказать человеку, который так много для меня сделал. В тот же день я написал заявление, что прекращаю голодовку. Меня перевели в санчасть тюрьмы. Елена Боннэр еще на неделю осталась в Омске, чтобы проконтролировать, в каком я состоянии, как выхожу из голодовки. Она передавала мне какие-то соки, лекарства. Потрясающая была женщина!
Повторяющаяся история
ЕК: В 1989 году крымским татарам наконец-то позволили вернуться на историческую родину.
МД: Помню, летел тогда в самолете с какой-то девушкой. Когда мы приземлились, она спросила у меня, нравится ли мне Симферополь. Я ответил вопросом: «А нравится ли вам наш Крым?» Она онемела, не знала как реагировать, поэтому я добавил: «Это наша земля».
ЕК: К сожалению, этот диалог в наши дни звучит так же актуально. Вы не можете попасть в Крым, поскольку Россия вам это запретила. До 2014 года вы могли себе представить, что все так произойдет?
МД: В 2011 году в руки крымских татар попала служебная записка ФСБ из которой вытекало, что российские спецслужбы планируют расколоть нашу среду. Там прямо говорилось о том, что крымские татары и Меджлис крымскотатарского народа, наш представительный орган, может помешать интересам и планам России на полуострове. Тогда мы не понимали, о каких планах идет речь.
ЕК: Сейчас все понятно.
МД: В записке шла речь также о выделении около 20 миллионов долларов на раскол крымскотатарской среды, создание разных организаций, которые должны выступать против Меджлиса.
ЕК: У вас есть ощущение, что история повторяется и вы второй раз переживаете то же самое?
МД: У меня отняли родную землю. Но страдаю не только я. Страдает весь крымскотатарский народ. Методы российских спецслужб похлеще тех, что я видел в прошлом веке. Тогда была хоть какая-то процедура. Сейчас они делают все, что хотят. Прямые запугивания, исчезновения крымских татар, физические расправы, пытки, убийства. Происходящее сегодня напоминает мне 30-е годы. Около 20 крымских татар пропали без вести, тысячи бежали с полуострова, Россия объявила Меджлис экстремистской организацией. Грубая, наглая сила. Мерзко.
ЕК: Наверное, очень больно от того, что опять не можете приехать на родину.
МД: Когда мне в аэропорту Симферополя выдали бумажку о том, что мне на пять лет запрещен въезд на территорию России, было и грустно и смешно. Злая ирония судьбы. 28 лет назад я приехал из российского Магадана в родной Крым. Кто знал, что в мою жизнь опять ворвется Россия. Но я вернусь домой, обязательно вернусь. Наш народ привык к трудностям, он и не такое переживал.