Манерность «Молодой Польши», закопанский сплин и абсурдные идеи «татроманьяков» высмеял в публиковавшимся в 1913-1914 гг. романе «Закопаноптикум, или хроника сорока девяти дождливых дней в Закопане» Анджей Струг.
Острой сатире он подверг царящие на курорте общественные отношения, мистицизм и деятельность закопанских сообществ (в романе появляется Кружок татранских фанатиков, Кружок энтузиастов Татр, Комитет по делам горного величия, эзотерическое Братство внезапной смерти, Отряд духов и т.д.).
Диктатор Жеромский
Первая мировая война началась в разгар летнего сезона. К счастью, город оставался в стороне от военных действий. Творческая жизнь не прекращалась: некое оживление и атмосферу легкого скандала привнесли в нее авангардные художники-формисты под предводительством братьев Пронашко, Стефан Жеромский ставил спектакли по произведениям Словацкого и Выспяньского. Когда стало понятно, что конец Австро-Венгрии близок, жители курорта митинговали за создание Закопанской республики. Президентом этого уголка независимой Польши предлагалось назначить Жеромского. Предоставим слово самому писателю:
(…) Мне доверили практически "диктатуру" над Закопане и близлежащими долинами. Я занимал эту забытую, смешную и благородную должность одиннадцать дней, пока матушка Австрия разваливалась на куски. Я клялся в верности новому государству перед армией, полицией, шпионами, гминой, почтой и телеграфом и даже вел войну за возвращение деревень Глодувка и Суха-Гура, которые подверглись чешскому вторжению. Я с удовольствием вспоминаю эти мои военные и диктаторские достижения, ведь это приносит мне море веселья.
Подгалье присоединили к Польше, однако пыл сторонников новой эфемерной республики остыл далеко не сразу.
В закопанских кафе жизнь била ключом. На посиделках за рюмкой водки рождались разнообразные проекты. Оркан вместе с автором этих бредней рассуждали о возможности создать отдельный уголок, который находился бы под опекой будущей Лиги Наций. (…) Это была бы такая Татранская республика. Что-то вроде Монте-Карло плюс Санкт-Мориц плюс Монмартр и варшавский Чернякув, плюс канадские пущи. Скачки в Татранской Ломнице, рулетка и баккара в казино, кабаре, дансинги, мюзик-холл, трактиры, (…) лыжи, туризм (…). Об этом говорили без конца, — писал Рафал Мальчевский.
Лыжи, дансинг, бридж
После 1918 года, когда возросла популярность лыжного спорта, Закопане из летней столицы превратился еще и в зимнюю. Зато роль столицы духовной город постепенно терял. Как писал директор Татранского музея Юлиуш Зборовский:
Факт обретения независимости отбирает у Закопане славу единственного места во всей разделенной на куски стране, где можно свободно дышать воздухом трех разделов. Отныне свободное дыхание стало привилегией каждого закутка, а значение Закопане формируется иным образом.
Началась десакрализация мифа о Татрах. «Молодая Польша» постепенно становилась экспонатом из музея минувшей эпохи. Голос забирал авангард, для которого полные лиризма восторги Морским оком были квинтэссенцией так презираемого ими пассеизма. Татрами завладело новое поколение — дети первых «колонизаторов»: конечно же, Виткаций (который называл себя «демоном Закопане»), художник-формист Леон Хвистек, скульптор Август Замойский и его жена, танцовщица Рита Саккетто; Рафал Мальчевский, Кароль Шимановский, Кароль и Зофья Стрыенские.
Закопане перестал быть исключительно творческим анклавом и превратился в супермодный курорт. Налицо были негативные последствия: коммерциализация и хаотический рост городка. Станислав Игнаций Виткевич в 1928 году отмечал: «Закопане, на мой взгляд, из года в год становится все гнуснее, и, глядя на состояние общего умственного упадка, я не вижу никаких способов с этим справиться. Дансинг, спорт, кино и радио (…) отнимают у людей все более возвышенные увлечения».
Журналист газеты «Gazeta Zakopiańska» в 1922 году жаловался на скудную культурную жизнь города, исчезновение концертов и чтений: «Зато дансингов у нас неизмеримое множество. Танцуют утром, днем и вечером… танцуют на первый и второй завтрак, на обед, полдник и ужин». Меж тем в городе играли лучшие джазовые ансамбли Второй Речи Посполитой: ансамбли Карасиньского и Каташека, Эдди Рознера и виртуоза банджо Фреда Мелодиста.
Витольд Гомбрович так вспоминал шумные закопанские ночи:
Рассвет. Пары не желают останавливаться, танцуют, хотя музыка умолкает (…). Наконец все заканчивается, музыканты откладывают инструменты, люди одеваются около выхода, надевают пальто, калоши, но вдруг что-то снова завертелось, и вот они снова кружатся, и музыка снова безумствует, пальто и шарфы подскакивают на развеселившейся публике. Такого веселья, какое, бывало, случалось на рассвете в Закопане, я больше не наблюдал нигде и никогда.
И все же, несмотря на утверждения скептиков, межвоенный Закопане жил не дансингами едиными. Интересные культурные явления не исчезли: Виткаций создавал «театр чистой формы», выступал с концертами пианист Эгон Петри, а Рита Саккетто готовила премьеру своего скетча «Кокаин» с элементами авангардного танца.
Закопанский стиль стал товаром на экспорт. Балет Шимановского «Харнаси» ставили в Праге и Париже, а художники и скульпторы из Школы деревянного промысла получали очередные награды (им достались три премии на Международной выставке декоративных искусств в Париже, включая Гран-при для Яна Щепковского).
А богема не прекращала свои посиделки. В варшавской «Малой Земянской» был уголок скамандритов, а в закопянском кафе «У Тшаски» на веранде стоял столик, который называли спортивным. Корнель Макушинский, постоялец, со временем превратившийся почти в коренного жителя Закопане, говорил, что этот столик — «самая активная, самая мощная, наиболее доступная и хитрая литературно-художественная биржа».